Бесчестье
Шрифт:
Он выкапывает яму на месте, показанном ему Люси, у границы ее владений. Могила для шести взрослых собак: даже при том, что землю недавно перепахали, работа отнимает почти час, и когда он заканчивает, у него ноет спина, ноют руки, снова принимается болеть запястье. Он везет трупы в тачке. Собака с раной на шее так и скалит окровавленные зубы. Все равно что по рыбам в бочонке стрелять, думает он. Гадостное, но, вероятно, бодрящее занятие, особенно в стране, где ухитрились вывести породу собак, которые начинают рычать, едва учуяв запах чернокожего человека. Приятная послеполуденная работенка,
Вернувшись, он обнаруживает Люси ставящей расклад ушку в затхлой маленькой кладовке, где у нее хранятся припасы.
— Для кого это? — спрашивает он.
— Для меня.
— А почему не в комнате для гостей?
— Там потолок течет.
— А большая задняя комната?
— Слишком много шума от морозильника.
Неправда. Морозильник в задней комнате разве что мурлычет. Это содержимое его не позволяет Люси спать рядом с ним: требуха, кости, мясо для собак, которым оно уже не понадобится.
— Перебирайся в мою комнату, — говорит он. — А я расположусь здесь.
И сразу уходит, чтобы перенести свои вещи.
Но так ли уж хочется ему селиться в этой каморке с составленными в углу ящиками, полными пустых банок для варенья, с единственным крошечным, глядящим на юг окошком? Если призраки насильников Люси все еще мешкают в ее спальне, их следует выкурить оттуда, а не позволять им обратить эту комнату в свое святилище. И он относит вещи в спальню Люси.
Наступает вечер. Голода они не чувствуют, но ужинать садятся. Ужин — это обряд, а обряды облегчают жизнь.
Как можно мягче он вновь задает все тот же вопрос:
— Люси, голубка, почему ты не хочешь рассказать все? Ведь это преступление. А стать жертвой преступления — тут нет ничего постыдного. Ты же не по собственному выбору ею становишься. Ты — пострадавшая сторона.
Люси, сидящая напротив него за столом, делает, собираясь с силами, глубокий вдох, но затем выпускает воздух из груди и молча трясет головой.
— Можно я попробую догадаться? — спрашивает он. — Ты стараешься напомнить мне о чем-то?
— Стараюсь напомнить тебе о чем?
— О том, что приходится сносить женщинам в руках мужчин.
— Вот уж о чем я вовсе не думала. К тебе это не имеет никакого отношения, Дэвид. Ты хочешь знать, почему я не выдвинула определенного обвинения? Я скажу тебе, при условии, что ты пообещаешь больше этой темы не касаться. Причина в том, что происшедшее, насколько оно касается меня, это целиком и полностью мое личное дело. В другое время, в другом месте его можно было бы считать затрагивающим интересы общества. Но не в этом месте и не в это время. Это дело мое и только мое.
— О каком, собственно, месте ты говоришь?
— О месте, которое называется Южной Африкой.
— Не согласен. Совершенно с тобой не согласен. Ты полагаешь, что, смиренно приняв случившееся, создашь дистанцию между собой и фермерами вроде Эттингера? Полагаешь, что происшедшее здесь было экзаменом: ты выдерживаешь его и получаешь диплом, пропуск в будущее, знак на перекладине двери, который заставит пройти мимо язву губительную? Месть устроена совсем иначе, Люси. Месть — как пожар. Чем больше он пожирает,
— Прекрати, Дэвид! Я не желаю слушать болтовню о пожарах и язвах. Я не пытаюсь просто-напросто спасти свою шкуру. Если ты думаешь так, значит, ты ничего не понял.
— А ты помоги мне. Ты хочешь вывести некую формулу личного спасения? Надеешься искупить преступления прошлого, страдая в настоящем?
— Нет. Ты все еще заблуждаешься на мой счет. Вина, спасение — все это абстракции. Я же руководствуюсь совсем не абстракциями. И пока ты хотя бы не попытаешься понять это, я ничем тебе помочь не смогу.
Он хочет возразить, но Люси обрывает его:
— Дэвид, мы договорились. Я не желаю продолжать этот разговор.
Никогда еще не были они так далеки друг от друга, так ожесточены. Его охватывает ужас.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Новый день. Звонит Эттингер, предлагает ссудить им ружье, «на это время».
— Спасибо, — отвечает он. — Мы подумаем.
Он берет инструменты Люси и приводит, насколько это ему по силам, в порядок кухонную дверь. Надо бы поставить решетки, обнести ферму забором с крепкими воротами — по примеру Эттингера. Обратить ферму в крепость. Люси же следует купить пистолет, рацию и научиться стрелять. Но неужели она так и будет теперь все время молчать? Она здесь, потому что любит эту землю и старый, landliche [25] уклад жизни. И если этот уклад обречен, что останется ей любить?
25
Деревенский (нем.).
Кэти удается выманить из укрытия и поселить на кухне. Бульдожиха тиха, боязлива и ходит хвостом за Люси, стараясь держаться поближе к ее ногам. Жизнь с каждым мигом меняется, лишается сходства с прежней. Дом кажется чужим, оскверненным; они постоянно настороже, постоянно прислушиваются.
Наконец возвращается Петрас. Старенький грузовик, стеная, одолевает ухабистую подъездную дорогу и останавливается у конюшен. Петрас в тесноватом ему костюме выбирается из кабины, за ним следуют жена и водитель. Мужчины выгружают из кузова картонные коробки, пропитанные креозотом столбы, листы оцинкованного железа, связку пластиковых труб и под конец, с немалым шумом и гамом, двух молодых овец, которых Петрас привязывает к столбу забора. Грузовик, объезжая конюшни, разворачивается по широкой дуге и с лязгом исчезает. Петрас с женой скрываются в конюшне. Над асбестовой трубой очага вырастает дымок.
Он не покидает наблюдательного поста. Немного погодя выходит жена Петраса и широким, привольным движением опорожняет помойное ведро. Статная женщина, думает он, длинная юбка, головной платок на высоко, как оно принято в деревне, уложенных волосах. Статная женщина, везучий мужчина. Да, но где же они были?
— Петрас вернулся, — говорит он Люси. — С кучей строительных материалов.
— Хорошо.
— Почему он не сказал, что уезжает? Тебе не кажется странным, что он исчез именно в тот день?