Беседы об искусстве (сборник)
Шрифт:
Перед соборами я ощущаю, как меня преполняет и восхищает чувство Праведности. Пластическая правильность – образ и соответствие праведности духовной.
Толкаю дверь: какая стройность! Напрашивается мысль о совершенстве. Какие вечные устои! А эта добродетель архитектуры – плотность, которую я так люблю и которой не хватает нашей эпохе! Основательность, глубина, пережившая века! Я страстно впитываю эту силу. – Это плотность храма в Пестуме, приземистого на фоне пейзажа, словно бык на равнине, словно греческая
В глубине чернеет Святая Святых, главная разделительная линия, поднимающаяся к самому верху, до той точки, где сила опадает, опираясь на другую капитель.
Внизу эта линия отделяет хоры от толпы прихожан: величественный театральный занавес, где древние жесты и слова рождаются в древнем мраке, озаренном лишь золотом светильника.
Мой дух возвышается, следуя этой линии, и опадает с нею вместе, чтобы вновь подняться. Биение моего сердца тоже следует за ней, потом приобретает ритм, заданный аркатурами, мерцающими на самом верху и в самой дали.
Великая тишина, где чувствуются размышления мудрецов.
Входит священник; пауза, потом пение.
Благоухание женской красоты наполняет церковь.
Толпа неясными голосами смиренно выражает свою любовь, поклонение Праведности. – Звук органа в вышине, словно вьющаяся змеей молния. И этот человеческий рокот, окаймляющийглубокую песнь органа…
Рембрандт, то, чем вы восхищались в XVII веке, из чего сделали классику, готично в высшей степени. Гений Рембрандта – это тоже жизнь в тени.
Но заметьте, что тень сама по себе не существует. Это облачение, неразрывно связанное с формой. Если форма хороша, то и тень, как ее проявление, будет выразительной. Дайте мне прекрасные формы, я получу прекрасные тени. Разнообразие стилей порождает как раз изменение одних и тех же теней в различных деталях. Таким образом, во французском искусстве имеется совершенное единство, от романского стиля до наших дней – но только до наших дней. Мы отреклись от самих себя, отказываясь от любви к чудесам нашего прошлого, и это отречение – самоубийство.
6
Честно говоря, как можно извинить, объяснить нынешнее преступление – заброшенность соборов? Хуже того: их убийство и искажение облика!
Мы бессознательно казним себя по нашему же собственному приговору. Судьба отъемлет у нас эти великие, прославленные ценности, потому что мы их больше не достойны, и, в довершение позора, нам же самим поручает кару.
Неужели человек умалился? Или Божество? Как могло бы оно потребовать от нас теперь, после столь прекрасных жертв, ничтожнейшую дань?
Если мы впали в убожество, то как давно?
Может, мы и в самом деле дошли до такой немощи, что позволяем упорхнуть от нас великой мистической птице, даже не сделав усилия, чтобы ее удержать?
Соборы должны были внушить нам такую гордость! Они породили силу, последние остатки которой еще оживляют нас. Неужели вы не хотите выздороветь? Или уже не понимаете, что это такое?
Соборы – это Франция. Любуясь ими, я чувствую, как наши предки поднимаются и опускаются во мне, словно по лестнице Иакова.
О! До чего жалко видеть, как с огромными издержками возводятся просторные особняки, ужасно напыщенные при всем своем комфорте и роскоши, и как гибнет подлинное величие!
Быть может, необходимо, чтобы солнца гасли?
Мы живем рядом с такими прекрасными вещами, а большинство из нас их не видит! Да и среди тех, кто видит, они убеждают и удерживают слишком немногих!
Наше незнание шедевров – это забвение нашей истины. Проникая в глаза, красота пробуждает сердце к любви, а без любви ничто не имеет ценности.
Но любви больше не учат.
Если понимание прекрасного – дело образования, просвещения, то как мы можем быть этого лишены, мы, современные люди, привилегированные из привилегированных? Разве не собраны в наших музеях Египет, Ассирия, Индия, Персия, Греция, Рим? На нашей земле величественные руины – готические, романские, и эти очаровательные чудеса, наши старинные дома, прекрасные своими пропорциями до Первой империи включительно, столь сурово элегантные в своем стиле былых времен, с этой красноречивой даже в своей сдержанности грацией, которая порой ограничивается простым поясным карнизом без резьбы?
Мы владеем всем этим, а наши архитекторы строят хоромины, которые вам хорошо известны. В скульптуре процветает слепок с натуры – раковая язва!
Ах! Пропорция! Синтез искусств! Неуловимое совершенство! Твоя истина проникает в нас медленно, внушая некоторое чувство благотворного ужаса, который очищает нас и возвышает. Но где ты сейчас? Художник, кажется, утратил даже понятие о твоем существовании с тех пор, как отказался возводить храм Божий и вознамерился построить храм человеческому тщеславию. И для этого нового храма он требует более ценных материалов, расточая их к тому же на невиданные доселе украшения. Но тщеславие выдает духовную нищету честолюбца. Слишком много лепнины в наших дворцах. Жилищу человека, как и ему самому, пристала умеренность.
Разве евреи не горды своей Библией, протестанты своей нравственностью, мусульмане своей мечетью? Разве не защищают они эти свидетельства своей веры, своей истории?
У нас нет такой верности, мы не защищаем свои соборы.
Да и что бы мы защищали в них? Наше невежество не позволяет нам видеть, насколько они великолепны, и почему, и как. А священники просят себе новых церквей у архитекторов наших мюзик-холлови заказывают статуи святых у торгашей.
Что сделали с кровоточащим сердцем былых толп, которые оставили нам в наследство эти хватающие за душу свидетельства их мук и гения? Вот истинные мощи. Что сделали с христианским Парфеноном? Он моложе, чем тот, другой, но более дряхл.