Бесконечное лето: Город в заливе
Шрифт:
Только как это кому-то доказать?
— Да, не повезло тебе, парень, — сочувственно говорит здоровенный дядька средних лет, сидящий напротив. Бывает такое, что к сорока годам в человеке мышцы и жир достигают некоторого шаткого равновесия. Нельзя сказать, что дядька был особо накачанным, но и толстым его тоже невозможно назвать. Могучий такой зубр в выцветшем камуфляже, с жестким ежиком светлых волос, свернутым набок носом и добрыми голубыми глазами.
— У меня правда нет никаких данных, —
— Можешь, — соглашается зубр. — Конечно, можешь. Но чего стоит клятва, вырванная под пытками? Чтобы избежать боли, человек — хитрая скотина — пойдет на что угодно, на любые хитрости. Родную мать призовет в свидетели, подставит лучших друзей, любимую сдаст прямо нам в руки, если нужно. Если только это избавит его от дальнейшей боли. Я давно тут, видел разное. Ты же не первый у нас, и даже не сотый. И знаешь, что могу сказать?
Я молчу, потому что знаю.
— В долгом забеге настойчивость всегда побеждает упрямство, — назидательно говорит дядька в камуфляже. — Неодолимая сила рано или поздно разнесет в пыль и щебень несокрушимое препятствие, стоит только проявить нужную решимость. Достаточно показать решимость. Сунуть ее тебе под нос, грязную и мокрую, воняющую кровищей. Дать ее почувствовать.
— Я ничего не знаю, — шепчу я. Мозг отключается, весь наносной хомо сапиенс тонкими струйками стекает куда-то в носки, остается только забитое, перепуганное животное, по забавной иронии судьбы способное говорить. — Я уже ничего не могу чувствовать, я не хочу, я ничего не знаю, ничего, только пожалуйста… Не надо. Пожалуйста. Не надо.
— И я почти тебе верю, — охотно соглашается мой собеседник. — Практически на девяносто процентов. Скорее всего, ты не врешь. Но, согласись, полного взаимопонимания у нас еще с тобой не сложилось. Не хочешь ты передо мной почему-то раскрыться и облегчить тем самым свою незавидную участь. Дело, понятно, твое, но очень удачно, что у нас оказались на этот случай под рукой люди, которые помогут удостоверить твои слова. Сделать их более обоснованными, что ли.
Открываются двери, заходят люди. В руках у них мирный строительный инвентарь — доски, молотки, зачем-то большая спортивная гиря.
Как выяснилось, у моего горла и легких были скрытые резервы — кричал я еще два часа, не переставая.
***
— Молотками кости разбивали, что ли? — поинтересовался молодой, но уже седоватый доктор с одутловатым лицом и многодневными мешками под глазами. Причем поинтересовался с каким-то явным, слегка нездоровым интересом. Это уже у нас, в госпитале.
— Зачем молотками? — Через два месяца интенсивной терапии та боль уже кажется совсем далекой, чьей-то чужой, не моей. А еще морфин здорово помогает в этом вопросе. — На ступню в носке кладется доска. На доску обеими ногами встает крепкий парень и начинает медленно качаться — в левую сторону, в правую сторону, в левую, в правую. При необходимости, и два парня могут стать, получается еще веселее. Называется это дело «качельки», кости постепенно дробятся, осколки смещаются, протыкая кожу и мышцы, и причиняя адскую боль. Результат корректируется молотком по доске — несильные же совсем удары, но итог таков, что ты теряешь способность говорить, думать, дышать — вообще управлять своим телом. И это, честно говоря, воспринимается как облегчение.
Потому что появляется надежда, что ты уже скоро, наконец, сдохнешь.
— Понятно, — доктор докурил сигарету и немедленно зажег новую. — Размозжение плюсны и множественные переломы пальцев стопы, которые мы у тебя нашли, в эту клиническую картину хорошо укладываются. А гиря-то зачем?
— А роняли на ногу, — пояснил я. — Потому что скучно — от «качелек» боль нестерпимая, но тягучая, ее постоянно поддерживать надо, качаться туда-сюда, а это постепенно надоедает. Через минут сорок примерно, я считал. А тут раз — и все, шестнадцать килограмм падают единовременно. Пытливый человеческий гений дал этому аттракциону прекрасное название — «Хиросима».
— Ага, — подтвердил какие-то свои мысли доктор. — Прямой перелом костей плюсны и пальцев, сочетанный с остальными — ничего удивительного, что репозицию делали. Удивительно только, что так хорошо получилось. Ты, небось, и капельницу впервые увидел уже у нас, лечить-то в плену не стали, поди?
— Не стали, — согласился я. — Сказали, лекарства дороги, своим не хватает, а не то, что каким-то гнусным врагам нации. Но когда поняли, что я правда не очень ценный источник информации, то быстро обменяли, это нельзя не признать. Так что ногу даже успели спасти.
— Прыгать ты все равно будешь до конца дней как козлик, с палочкой — и это в самом лучшем случае, — предостерег меня доктор, закуривая очередную сигарету. — О беге, соответственно, можешь вообще забыть, ступня нормально гнуться не будет теперь уже никогда. Так что блестящая карьера легкоатлета, почтальона или грузчика для тебя теперь закрыта. Даже не знаю, как тебе жить после такого удара.
— Зато живой, — уместно указал я, а то вдруг он этот важный аспект выпустил из виду. Мысль не вызывала уже никаких чувств, слишком сильно я привык к тому, что уже никогда не вернусь из-за речки, поэтому нынешняя ситуация выглядела чьей-то шуткой, забавной несуразностью. Парадоксом времени и пространства. «А Сенсей-то жив еще после плена, прикиньте, пацаны? С чего это он, что за новости?»
«Если каждое утро и каждый вечер ты будешь готовить себя к смерти и сможешь жить так, словно твое тело уже умерло, ты станешь подлинным самураем. Тогда вся твоя жизнь будет безупречной, и ты преуспеешь на своем поприще.» Самураи, понятно, парни понимающие, грех им не верить, но что-то моя жизнь пока мало походила на безупречность — а о грядущем успехе не хотелось таким манером даже задумываться.
Дальше нашу беседу вынужденно прервали — в палату ворвалась расхристанная необъятная женщина в развевающемся халате — это приехала мама к еще одному раненому, на этот раз из уродов, взятому в плен уже нами. А теперь успешно лечащемуся бок о бок с остальными ранеными на общих основаниях.