Бесконечность

Емельянов Алёшка

сносить до руин склады, сёла, жильё,

сбивать фонари и высокие стойки,

вкушать пищевое, земное сырьё,

врываться в соборы, сараи и парки,

бомбить поселенья, посевы средь дней,

ломать все устои, законы, порядки,

я стал хуже дьявола, хуже чертей!

Сгоревшее лето 1941-го

Туман

и куски закопчённого мяса.

В жаровне, за ней угольки и зола.

Минуты последние жаркого часа.

За избами лес, огороды, скала.

Обширные дали чернильного цвета.

Землистые краски пронзили тепло.

Парует пейзаж средь июльского света.

Асфальтовой гущей покрылось село.

Графитный и углистый вид панорамы.

Взрыхлённая почва, колосья, как прах.

Чумазые жители, словно арабы.

Всеместная гарь, ужасающий крах.

Остывшая видимость и испаренья.

Подпорки бетонных столбов, как теней.

Горящие угли – остатки горенья.

Большие шампуры штыков и мечей.

Багряные щёки жильцов, очевидцев.

Пылинками ставшие сено, трава.

Слегка запечённые двери и стены.

Сгоревшие брёвна, кусты и дрова.

Скелеты берёзовой рощи, избушек.

Спалённые груды людей и быков.

Истлевшие рвы, поросячие туши.

Лежащие чучела коз и коров.

Обугленный край, где стволы, как иголки.

Лесная посадка, как будто метла.

Змеится дымок то узорно, то тонко.

Минувшая драка сгорела дотла…

Та, с кем мирно и уютно

Рассыпчатый кайф (релаксант и отрада),

похожий на сотню щепоток надежд,

сносящий всё веером: башню ограды,

хоромы усталости, грузы одежд;

вносящий поток кокаиновых вкусов,

пленяющий вьюгой зефирных сетей,

питающий тёплым и лакомым муссом,

обвеявший ветром из чувств и идей,

дарящийся каждою порой и крошкой,

душистыми граммами, сказкой святой,

аж весь от макушки до пят, до ладошек

блаженствую тяжкой, телесной душой,

дающийся всячески, до всеотдачи,

с различием доз, постоянствами сил,

поверивший в воина, возможность удачи

меня приютил, обогрел, оживил…

Наталии Воронцовой

Наблюдающий молчун

Средь русской тоски, вечнорусского пьянства,

чеченских смирений духовности, тел,

таджикских немытости, дури, бахвальства,

китайской поспешности, знающей цель,

арабских дельцов, украинских танцовщиц,

монгольских бывалых, чудных пастухов,

иранских певцов, азиатских парковщиц,

абхазских торговцев с цветками духов,

кавказских свобод и грузинских чиханий,

еврейской рутины, турецких речей,

армянского смеха, киргизских блужданий,

цыганских мамаш, попрошаек-детей,

японских певиц, белорусских кухарок,

французских, германских дельцов, болтунов,

юнцов чернокожих и наглых татарок

бытую страдальцем, почти молчуном…

Напрасная жизнь и идущая смерть

Приму свою боль – наказанье за что-то,

возлягу на смятую простынь, в тени,

уйму распирание, жжение, рвоту,

вникая в позывы извечной вины.

Эх, жаль, злополучная выдалась доля!

Она мне попортила много крови.

Житьё завершаю в потугах и болях,

по жизни не зная веселья, любви.

Бессильные боги, врачи и шаманы,

увы, не сумели спасти и помочь,

хотя выворачивал душу, карманы,

хотя умолял, был к здоровью охоч!

Умру поутру без долгов, ещё честным,

отправлюсь в могилу по воле причин.

И мне прокричат поминальную песню

горластые вороны или грачи.

Дождик