Бесноватые
Шрифт:
– Кого запереть? О ком вы говорите?
– О ком я говорю? О вашей подружке – Пег Ролстон! Эта ненормальная бежала из Ньюгейтской тюрьмы.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Назад в Ньюгейт
– Безумная! – повторял Брогден. – Безумная! Безумная! Что теперь делать?
– Ради Бога, сэр… – смиренно промолвила Китти.
Брогден протопал к туалетному столику. Он схватил подсвечник и поднял его высоко над головой. Сначала он оглядел картины – все они, подобно Марсу с Венерой, были написаны в манере Рубенса, – затем, встав
– Скажите мне, девушка, называющая себя Китти Уилкис, – проговорил Брогден, – верно ли, что вы явились сюда лишь как очевидица и ни в каком другом качестве?
– О, совершенно верно!
– М-да, однажды меня уже провели; во второй раз это не удастся. Не надейтесь ввести меня в заблуждение вашей якобы скромностью и послушанием.
– О, ни в коем случае! А скажите, сэр, это трудно – убежать из Ньюгейта?
Вопрос был задан совершенно некстати.
– Скажите, барышня, известны ли вам правила содержания заключенных в Ньюгейтской тюрьме?
– О нет, я ничего об этом не знаю!
– Ну так вот: любой человек, который не содержится в камере или не носит кандалов, может выйти из тюрьмы, когда ему заблагорассудится, и никто не окликнет его и просто не заметит его среди посетителей. Преступники же, которые приговорены к повешению или должны быть отправлены за море, заковываются в кандалы и содержатся в камере под надежной охраной. Люди, сидящие за незначительные преступления, никогда и не пытаются бежать. Те, у кого нет денег, сидят в кандалах. Те, у кого деньги есть, могут купить себе свободу: им бежать незачем. То есть всем, кроме этой ненормальной девицы. Я думаю, она переоделась и, прижимая платочек к глазам, как будто плачет, сбежала. Нет нигде в мире большей глупости!
– Полегче, – сказал Джеффри, трогая его за локоть. – Полегче, пожалуйста.
Брогден смутился. Когда этот взрыв ярости миновал, он снова стал самим собой: старый, несколько растерянный человек, руководствующийся, казалось бы, лишь чувством долга, но в глубине души – добрый и заботливый. Пламя свечи в его высоко поднятой руке начало подрагивать. Джеффри взял у него подсвечник и поставил обратно на туалетный столик. На секунду клерк прикрыл глаза рукой.
– Вы правы, – признал он. – Я редко поддаюсь эмоциям. Нужно держать себя в руках. В то же время…
– Брогден, так нельзя. Сядьте. Давайте я прикажу подать вам глинтвейн или, лучше, коньяк.
– Не могу успокоиться. Да и не должен. Вы даже не представляете себе всех последствий этого побега.
– Ужасно неприятно, хотя, и не безнадежно. Какая глупость! Боже праведный, ну что за глупость!
– Да, говоря по совести, она повела себя чрезвычайно глупо.
– Я не о Пег. Я о себе. Мне следовало это предвидеть.
– Где сейчас мисс Ролстон? Куда она могла пойти?
– Не знаю.
Расхаживая взад и вперед перед камином, Джеффри искоса наблюдал за Китти Уилкис. Проявив столь живой интерес к ньюгейтским нравам, она опять впала в свою обычную застенчивость.
– Мистер Уинн! Мистер Уинн! Строго между нами. Ну куда она могла отправиться?
– Я же сказал вам:
– Было бы лучше, если бы вы ее отыскали. Мне нравится эта юная леди. Она бывает несносной – совсем как мои дочери. Но сейчас она чувствует себя оскорбленной.. И она так вас любит. Будем надеяться, что судья Филдинг проявит к ней снисходительность. А вы по-прежнему не желаете видеть опасности.
– Какой опасности?
– Говорят, сэр Мортимер Ролстон серьезно болен.
– Да, он болен. Я послал к нему врача, моего знакомого. Хотел выяснить… – Джеффри замер на месте. – А откуда вам известно, что он болен? И кто сказал вам, что сегодня вечером я буду здесь, в турецких банях?
– Неважно. Было бы предательством по отношению к его чести, если бы я сказал вам больше. Но что, если сэр Мортимер умрет?
– Умрет?
– Как нам недавно сообщили, у него был приступ. Некоторым нравится называть это заболевание разлитием желчи, но правильнее будет определить его как апоплексический удар. Когда-нибудь у него уже было что-то в этом роде?
– Да, пожалуй. Сейчас, когда вы спросили, я припоминаю… У него… да, было нечто подобное, когда он впервые услышал, что Пег решила пойти в актрисы.
– Это – опасное заболевание мозга, так я слышал. Оно уносило людей покрепче, чем он. На основании его (и, кстати, вашего) заявления его племянницу отправили на месяц в Ньюгейт. Будучи при смерти, станет сэр Мортимер забирать свою жалобу?
– Видимо, нет. Но…
– Подождите, – перебил Брогден, и лицо его пошло морщинами. – За незначительный проступок девушка получает легкое наказание, потом преднамеренно нарушает закон, совершая побег. Это – не пустяки. Тут дело серьезное. Теперь вы меня понимаете?
– Я…
– Сейчас вы ничем не можете ей помочь; даже если, к примеру, на ней женитесь. Если сэр Мортимер умрет, а миссис Крессвелл заявит, что девушка неисправима, у судьи Филдинга может не остаться выбора, кроме как выставить ее на суд коллегии присяжных. И коль скоро присяжные признают ее неисправимой, ее могут отправить в Ньюгейт на неопределенный срок.
Наступило молчание.
– Брогден, – произнес Джеффри тоном, который резко звучал в его устах. – Что это, черт возьми, за лицемерие такое?
Китти отступила еще дальше, на этот раз забившись в альков, где стояла кровать; оттуда выглядывало только ее лицо, на котором застыло какое-то странное выражение. Брогден, напротив, весь подобрался и глядел с достоинством.
– Молодой человек, – отвечал он, обращаясь к Джеффри, – советую вам следить за своей речью, когда вам вздумается говорить подобным образом. Я не сделал вам ничего дурного. И я не лицемерю.
– Как и судья Филдинг, я полагаю?
– Да, как и судья Филдинг.
– Допустим, намерения у него были самые лучшие. Он желал спасти Пег от Лавинии Крессвелл и Хэмнита Тониша, не говоря уже об этом жутком негодяе по имени Рутвен Скелли. Справедливость восторжествует не ранее чем всех троих вздернут в Тайберне. Судья и сэр Мортимер затеяли все это, дабы укрыть Пег в тюрьме. Но она неповинна в распутстве. Он это знал, и теперь, я думаю, совесть не дает ему покоя.