Беспокойный

Воронин Андрей Николаевич

«Пропал, как есть пропал», – подумал Бородин, и ему захотелось сию же минуту прямо тут на месте мгновенно и безболезненно умереть от внезапной остановки сердца.

Примерно через полтора часа, когда Борис Рублев, пункт за пунктом осуществив свою нехитрую программу поисков, вывел машину за деревенскую околицу, сердце Алексея Ивановича Бородина, как назло, все еще продолжало биться. Правда, назвать его работу нормальной не повернулся бы язык даже у председателя призывной комиссии: оно то частило, то испуганно замирало, то вдруг принималось тяжело, как гидравлический молот, бухать где-то у самого горла.

Проезжая мимо стоящего на отшибе за крепким тесовым забором дома с резными наличниками, Комбат даже не посмотрел в ту сторону. С того момента, как они сели в машину около

здания местной администрации и отправились в обратный путь, он не проронил ни словечка. Алексей Иванович тоже помалкивал: все, что он мог сказать, уже было сказано. Он сказал, что недоумение соседей и представителей местной власти по поводу какого-то Казакова, которого никто из них в глаза не видел, может объясняться тысячей причин, не имеющих ни малейшего отношения к нему, Алексею Бородину. Казаков мог куда-то уехать, никого не поставив в известность и даже не потрудившись зарегистрировать у главы администрации сделку купли-продажи: чего там, еще успеется, жизнь-то длинная! И что с того, что его не может вспомнить никто из соседей? Он уехал из города в поисках покоя и тишины, а вовсе не новых знакомых и собутыльников. С ним мог произойти несчастный случай во время рыбалки; в конце-то концов, он мог случайно в нетрезвом виде похвастаться вырученными от продажи московской квартиры деньгами, и это стало последней ошибкой в его короткой, но нелегкой жизни. По здешним меркам обладатель такой суммы может смело называться олигархом; за такие деньги его запросто могли убить, а теперь вся деревня только руками разводит: что вы, какой еще москвич? Что вы хотите, круговая порука…

Комбат выслушал все эти и многие другие соображения молча, ни единым словом или жестом не выразив своего к ним отношения. Он выглядел слегка угрюмым, что было вполне объяснимо, но абсолютно спокойным. Он не задавал вопросов, не делал скептических замечаний, не грозился и не размахивал руками-кувалдами – он просто вел машину и молчал, пристально глядя на дорогу прищуренными темными глазами.

Над темной полоской уже недалекого леса повис малиновый шар заходящего солнца, сжатое поле в его лучах приобрело благородный розовато-золотистый оттенок слегка потускневшей меди, а во впадинах залегли сиреневые вечерние тени. Машину немилосердно трясло на родимой российской «щебенке с гребенкой», за ней, клубясь и завиваясь штопором, тянулся длинный, постепенно рассеивающийся и оседающий на стерню хвост пыли. Оконное стекло со стороны водителя было опущено до упора, в салон врывался тугой, теплый, пахнущий полем, солнцем и пылью ветер. Пылинки танцевали под ветровым стеклом, то и дело вспыхивая в солнечных лучах, как крупицы золотого песка или медные опилки. Слева мелькнул побитый ржавчиной и, кажется, даже простреленный навылет дорожный знак с перечеркнутым косой красной полосой названием деревни. Сразу за знаком дорогу с обеих сторон обступили кусты. Они становились все выше, вскоре среди них замелькали розовые от заката стволы молодых берез, а потом на заднем плане мрачными колоннами воздвиглись темные вековые ели. Дорога нырнула в лес, щебенка кончилась; ухабов и рытвин стало больше, зато тряска почти прекратилась: машина мягко перекатывалась с ухаба на ухаб, ныряла в рытвины и снова выбиралась наверх, как лодка на океанской мертвой зыби. Дорога была затейливо разрисована полосами и пятнами золотисто-оранжевого света и глубокой синеватой тени, низкое солнце короткими алыми вспышками било прямо в глаза. Сквозь пыльное, покрытое разводами и пятнами от разбившейся вдребезги мошкары ветровое стекло почти ничего не было видно, и Рублев повел машину медленнее, высунув в окно голову и левый локоть. Сейчас он был до смешного похож на одного из тех чудаков, что, проезжая на автомобиле через лес, на ходу высматривают среди травы и листьев грибы.

Дорога, без видимой необходимости петляя и извиваясь среди деревьев, вскарабкалась на высокий, поросший корабельными соснами песчаный бугор и, почти никуда не сворачивая, потянулась по гребню. Справа сквозь частокол деревьев заблестело темное, прихотливо искривленное зеркало реки, а слева вдруг открылся неглубокий, с довольно крутыми склонами овражек. На его

противоположной стороне темнела густой августовской зеленью пушистая с виду, а на деле колючая, непролазная поросль молодого ельника, кое-где прошитая белыми стежками тонких березовых стволов. Рублев вдруг остановил машину, выключил двигатель и с треском затянул ручной тормоз.

– Выходи, – приказал он, впервые за последние полчаса нарушив тягостное молчание.

– Куда? – не двигаясь с места, спросил Бородин. Он догадывался куда.

– Наружу, – пояснил Борис Иванович и, грубо отодвинув его локтем, открыл отделение для перчаток.

Никаких перчаток внутри, естественно, не обнаружилось. Там лежало руководство по эксплуатации автомобиля, налобный фонарик на эластичной ленте и скомканная тряпка милой сердцу россиянина камуфляжной расцветки. Поверх нее, тускло отсвечивая вороненым металлом, лежал пистолет. Чувствуя, как тело становится легким, почти невесомым от мощного выброса адреналина, Алексей Бородин мысленно проклял себя за непроходимую тупость. Оказывается, все это время рядом, почти у него на коленях, лежал верный шанс не только спастись, но и навсегда спрятать концы в воду. Но откуда ему было об этом знать?! Кроме того, он не без оснований подозревал, что малейшая попытка завладеть оружием, не говоря уж о том, чтобы им воспользоваться, закончилась бы для него переломом руки – и, вполне возможно, не одной.

Сейчас же выяснилось, что он совершенно напрасно обозвал себя тупицей: пистолет, оказывается, был не заряжен. Рублев вынул из кармана обойму, деловито загнал ее в рукоятку и хмуро поинтересовался:

– Я долго буду ждать? На выход!

– Зачем?

– Затем. Убивать тебя буду. Давай шевелись, обивку пачкать неохота!

Алексей Бородин сам не понял, как очутился снаружи. Он не собирался подчиняться приказам этого усатого костолома и покорно, как скотина, идти на убой. Напротив, он намеревался обеими руками вцепиться в сиденье и отбиваться до последнего: хочешь стрелять – стреляй, пачкай свою драгоценную обивку, а я тебе в этом деле не помощник!

Тело, однако, распорядилось по-своему, и его было нетрудно понять: оно хотело жить во что бы то ни стало, и доводы типа «лучше умереть стоя, чем жить на коленях» на него не действовали. Оно было готово подчиниться любому приказу и охотно прошлось бы к месту расстрела хоть на ушах, хоть на бровях, лишь бы выиграть, выторговать, вымолить у палача лишнюю минуту жизни.

Рублев открыл багажник, достал оттуда саперную лопатку в брезентовом чехле, снял чехол и протянул лопатку Алексею Ивановичу.

– А это зачем? – спросил тот, чтобы немного потянуть время.

– Копать, – озвучил Рублев вполне очевидный ответ. – Нас видели вместе, – довольно любезно и с большой охотой пояснил он, – а я этим летом от милиции уже набегался, надоело до смерти. Ну, что встал? Кругом, шагом – марш!

И снова тело повиновалось приказу раньше, чем Алексей Иванович успел сформулировать и озвучить свой протест: мне все равно помирать, а остальное – твои проблемы, так что, если хочешь, копай сам, а не хочешь – засунь эту лопату себе в ж… и сам отправляйся по тому же маршруту!

Он покорно двинулся к оврагу, неся лопату в опущенной руке, огибая кусты и уклоняясь от колючих лап молодых сосенок. Задевая отполированным прикосновениями земли лезвием тонкие ветки, лопата издавала тихий похоронный звон. За спиной мягко стукнула, закрывшись, крышка багажника, а мгновением позже послышались шаги. Рублев ступал тяжело, уверенно, хотя Алексей Иванович почему-то не сомневался в том, что в случае необходимости этот здоровяк может красться легко и беззвучно, как огромный кот.

Когда-то в его квартире жила старая кошка. Как и все представители своего семейства, она перемещалась из комнаты в комнату абсолютно бесшумно, но порой, демонстрируя дурное или, напротив, приподнятое настроение, давала себе волю и топотала, как целый табун лошадей. Она дожила до двадцати лет и умерла легко, без мучений. Двадцать лет для кота – почти абсолютный рекорд долгожительства, и Алексей Иванович с учетом обстоятельств вряд ли мог рассчитывать побить этот рекорд в своей, так сказать, весовой категории.