Бессердечная Аманда
Шрифт:
Цобель говорит, что эта тягомотина может продлиться долго; одна его бывшая сотрудница подала заявление на выезд и так и умерла на чемоданах, не дождавшись визы. Надо иметь какой-нибудь козырь, чтобы они сами захотели поскорее нас выпихнуть из страны. Но где взять такую волшебную палочку? Мы с Амандой украдкой переглядываемся, она улыбается, а я незаметно кладу палец на губы, чтобы она, чего доброго, не вздумала рассказать еще и об этом. Просьбу сохранить ей гражданство он считает не просто мудрой, но и необходимой. Иначе потом никогда не дадут въездную визу – и как им тогда еще хоть раз увидеться друг с другом? Его самого, хоть он уже и вышел на пенсию, никогда не пустят на Запад – как человека, жена которого имеет доступ к секретным материалам. Аманда со стыдом признается,
Потом он интересуется, как у нее с зубами. Она уже давно не показывалась у него в клинике – кажется, года три» не меньше? Он рекомендует ей тщательный осмотр: до отъезда надо привести зубы в порядок, проверить каждую пломбу, заделать каждую дырочку. Когда придет разрешение, этим уже некогда будет заниматься. Зачем платить на Западе бешеные деньги?
Я получаю выговор от директора программы за передачу, которая вышла в эфир под моей фамилией. Коблер, заведующий нашей редакцией, вручает мне его письмо. Содержание письма ему уже известно, и он советует мне не принимать это слишком близки к сердцу. Получается, что он так и не раскусил меня за все эти годы, если думает, что я могу расстроиться из-за такой ерунды. Тем более что этот выговор даже не отразится на моем жалованье.
Смонтированный текст писал не я, а Аманда. Наше сотрудничество так успешно развивается, что я уже не проверяю каждую страницу, написанную за меня. Часто я отдаю материал диктору, даже не прочитав его. Так было и в этот раз; некоторые детали я узнаю лишь из письма директора. Впрочем, я бы все равно не стал менять пассаж, из-за которого разгорелся сыр-бор, даже если бы вовремя его увидел. Аманда все сделала правильно, она не виновата в том, что эти трусливые канальи из совета директоров радиокомпании падают в обморок от каждого правдивого слова.
Речь шла о происшествии у Берлинской стены: некий мужчина после нескольких предупредительных выстрелов вынужден был отказаться от попытки бегства. Аманда вполне адекватно выразила возмущение по этому поводу, но между прочим позволила себе еще и замечание, которое, по мнению руководства, не должно было идти в эфир: пару недель назад американцы сбили иранский пассажирский самолет, количество погибших – 290 человек – значительно превысило количество жертв Берлинской стены за все время ее существования. И протест по поводу чьего-то неудавшегося бегства мог бы выглядеть более убедительно, если бы протест по поводу сбитого самолета не был столь явно формальным. Ну и что мне ее – отчитывать за это? Директор программы считает, что в задачи западного корреспондента не входит разжигание антиамериканских настроений. Я решил не пересказывать ей всю эту чушь. Сам бы я этого, конечно, не написал. И не только потому, что мне подобная мысль просто не пришла бы в голову. Я не могу требовать от нее, чтобы она во время работы над текстом влезала в мою шкуру и становилась такой же невосприимчивой и осторожной.
Сегодня Аманда отвозила Себастьяна к Хэтманну и опять вернулась позже, чем я ожидал. Отчим и пасынок собрались на выходные на какое-то озеро, Себастьяну непременно нужно было взять с собой надувную лодку, маску, трубку и ласты, и, поскольку одному ему все это было не увезти, Аманде пришлось поехать с ним. Вот теперь она вернулась, и я спрашиваю, что она там так долго делала и означает ли все это, что ее встречи с Хэтманном становятся доброй традицией. Потом ей, конечно, придется еще и забирать Себастьяна со всем его туристским снаряжением. Аманда отвечает, что вообще-то она не собиралась мне все это рассказывать, но раз я так гневно настаиваю – пожалуйста. Сначала они заперли Себастьяна в его бывшей детской, потом легли в постель – старая любовь не ржавеет. В этот раз, правда, все шло не очень гладко – уже успели отвыкнуть друг от друга, но они оба не сомневаются, что с каждым разом у них будет получаться все лучше. Еще вопросы будут?
Ну что ж, звучит неплохо. Но все равно не успокаивает. Почему она так раздражается? Интересно, как бы она себя вела, если бы я начал регулярно
Откуда ей это известно, робко возражаю я, она ведь пока еще со мной не расходилась. Не волнуйся, заявляет она, это от тебя никуда не убежит. Она что, с ума сошла? Она явно добивается того, чтобы в следующий раз, когда она вернется от Хэтманна, я помалкивал. Она не просто защищается, она наносит превентивный удар. Он в своей щедрости даже предлагал ей материальную помощь, что-то вроде алиментов. Уму непостижимо – она называет это щедростью! А мое постоянное ворчание по поводу Хэтманна, говорит она, не украшает меня.
Субботы и воскресенья без Себастьяна не приносят ничего хорошего.
Я встречаюсь с Виландом в его западноберлинской квартире. Они как раз вернулись из отпуска из Португалии. Элиза смотрит на меня без особой радости: поездка в Португалию напомнила ей, как я прошлым летом не оценил ее стремления устроить мою личную жизнь. Я спрашиваю, как поживает Доротея, и она отвечает с приторной улыбкой: лучше некуда – она на пятом месяце беременности.
Виланд не в восторге от моей идеи. Он печально оправдывается, говорит, что ничего подобного в жизни не делал; я говорю: я тоже. Потом даю ему реконструированный текст разговора с Клаузнером на трех страницах, он читает, как будто проверяя, подходит ли он ему. Я говорю, что ему даже не обязательно учить текст, во время записи он может спокойно читать с листа, в этом, мол, заключается одно из преимуществ радио. Он какое-то время думает, потом говорит: не лучше ли просто запомнить общее содержание разговора и воспроизвести своими словами – так он будет звучать более естественно. Мне это предложение нравится.
Итак, он согласен. Конкретной даты я не назначаю, говорю, что пока еще не оставил надежды на то, что удастся обойтись без записи. Ему эта перспектива явно по душе. В комнату входит Элиза и спрашивает, не желаем ли мы, мужчины, по чашке кофе. Я отвечаю, что мы, мужчины, уже закончили свои дела и я очень спешу. Когда она вышла, Виланд спрашивает, зачем я все время дразню ее.
Я возвращаюсь после обеда домой и застаю в квартире жуткий скандал – Аманда кричит так, что первая моя мысль: срочно вмешаться, пока она не отлупила Себастьяна Я подхожу к двери ее комнаты, чтобы вычленить из этого сплошного крика хоть какие-то фразы или слова, но крик внезапно смолкает. Бедный Себастьян не всхлипывает, не отвечает, не выбегает в коридор. Молчание длится несколько секунд. Потом незнакомый мужской голос говорит: можешь орать сколько хочешь, ты можешь встать на уши – я не допущу, чтобы мой сын рос в условиях капитализма. Людвиг Венигер, вспыхивает у меня в сознании, пришел, чтобы спасти свою плоть и кровь. Или его бросило в бой как последний резерв какое-нибудь министерство? Да, с ними действительно не соскучишься!
Единственное, что я о нем знаю, так это то, что Аманда его терпеть не может. Она всегда отказывалась рассказывать о Венигере, брак с ним остался в ее прошлой жизни черной дырой. Я не видел ни одной его фотографии, она говорит, что у нее их просто нет. Зачем же она впустила в квартиру этого прокаженного? Себастьяна дома нет, его домашние башмаки стоят рядом с входной дверью. Своего отца он не видел по меньшей мере с тех пор, как мы с Амандой живем вместе. Из этого я делаю вывод что, скорее всего, он не видел его с самого развода.