Бессердечная Аманда
Шрифт:
Я звоню адвокату Коломбье и прошу его похлопотать по нашему делу, мол, пока у нас одни только неприятности. Когда я говорю, что мы ждем уже больше полугода, он отвечает, что это недолго, что Божьи жернова мелют медленно. У меня вдруг появляется ощущение, что старикан не знает, с кем он говорит. Я упоминаю наш совместный ужин, и, похоже, в его сознании что-то проясняется. Он еще раз благодарит за превосходную рыбу (никакой рыбы не было и в помине) и обещает позвонить в три разные инстанции. Звучит это не очень обнадеживающе.
Аманда без видимого повода говорит, что я ее сильно идеализирую. Я, конечно, мог бы возразить, что это вполне нормальное явление – идеализация женщины, которую любишь. Но я предпочитаю сказать, что она ошибается. Она говорит: тогда
За этим последовала амурная история из школьных времен. Она училась с Люси в одном классе, обеим было по восемнадцать. Люси была далеко не идеальной ученицей, она с грехом пополам переползала из класса в класс, и тут вдруг по физике нашла коса на камень. Сложилась угрожающая ситуация: учитель заявил, что у нее не просто пробелы в знаниях – где нет знаний, там не может быть и пробелов. Дверь, ведущая в университет, оказалась для Люси не просто закрытой, а заколоченной гвоздями. Тогда Аманда разработала план спасения. Она посоветовала Люси за неимением знаний произвести впечатление на Новацки (так звали учителя) другим способом, его, мол, нетрудно соблазнить – это видно по тому, как он таращится на ее коленки. Почему бы не сделать над собой небольшое усилие ради благородной цели? Но эта курица не решалась, и ей, Аманде, пришлось взять дело в свои руки. Она подсунула ему анонимное любовное послание, как следует надушив его; она принялась гипнотизировать его на уроках, она, сидя перед ним, раздвигала ноги на целых пять сантиметров. Когда она решила, что уже достаточно сделала для его совращения, она облилась теми же духами, которыми обработала письмо, и таким образом специально выдала себя как автор анонимного послания. Потом она, глядя на Новацки, спросила Люси – так, чтобы он слышал, – не желает ли та пойти с ней на дискотеку там-то и там-то; она, мол, ходит туда каждую субботу. Одну субботу они прождали его напрасно, в следующую он явился. Они танцевали; на Новацки все смотрели как на идиота, потому что он каждый раз извинялся, случайно задев или толкнув кого-нибудь. Люси, которой нельзя было попадаться ему на глаза, наблюдала за ними издалека, чтобы не прозевать их уход. Новацки предложил уйти раньше, чем они ожидали. Аманда еще толком не поняла причину его спешки – было ли это любовное нетерпение, или он просто уже не в состоянии был переносить рев музыки. Он пошел провожать ее домой, по дороге она притворилась пьяной. Потом они целовались в темном подъезде. Люси все не появлялась. Бедняга уже мучился с молнией на ее узкой юбке, и тут наконец Люси открыла входную дверь, включила свет и произнесла условленное: «Ага!» Таким образом, все пробелы в ее знаниях были немедленно ликвидированы и она получила тройку – им даже не пришлось его шантажировать.
Я говорю Аманде, что ее рассказ – это холостой выстрел: если она и права в своем предположении, что я идеализирую ее, то теперь степень этой идеализации значительно возросла.
Я опять пытаюсь говорить о будущем и наталкиваюсь на уже привычное сопротивление. Но, как ни сопротивляйся, нам нужно потихоньку привыкать к мысли, что никакого разрешения мы не получим. Почему она так боится произносить слово «будущее»? Что такого неприличного в желании строить планы?
Аманда стала необыкновенно раздражительна. Стоит Себастьяну допустить какую-нибудь крохотную оплошность, как она уже выходит из себя. Он уже чуть ли не прячется от нее.
Они добились своего: мы поджали хвосты. Я против воли спрашиваю себя, влюбился ли бы я в Аманду, если бы мы встретились с ней в нашем сегодняшнем состоянии. Когда мне было пять лет, к нам прибилась маленькая рыжая кошка, и я отвоевал для нее местечко на кухне. Я не мог нарадоваться на ее потешные проделки и прыжки, но в один прекрасный день она вдруг утратила всякий интерес к моему мячику и, лежа в своей корзинке с потускневшей, словно погасшей шерсткой, безучастно смотрела, как он катится мимо. Мать сказала, что она долго не протянет, и я ненавидел ее в ту минуту за это пророчество. Вскоре кошка и в самом деле умерла. У Аманды тоже потускнела шерстка, мои мячики ее уже давно не интересуют.
Где это написано, что надо хандрить из-за каждой ерунды? Я принуждаю ее к разговору о том, что с нами будет. Что это за мода – сидеть как
Она включает телевизор, там идет репортаж с Олимпийских игр, на которых ее страна добивается блестящих результатов. Собственно, моя проблема, говорит она, не в будущем, а в настоящем – что я все хожу вокруг да около? Вокруг и около чего? Повернувшись ко мне спиной, она говорит, что меня никто не заставляет чувствовать себя обязанным, мое благородство уже начинает действовать ей на нервы. Что я уже, наверное, давно спрашиваю себя: на черта мне все это нужно? И она прекрасно меня понимает. Ей непонятно только одного: зачем я так упорно скрываю от нее свои сомнения? Если я не уверен в правильности своего выбора, зачем же мучиться, говорит она, не отрывая глаз от экрана телевизора, на котором скачут волейболисты. Надо просто собраться с духом и сказать об этом. Нет более верного средства избавиться от своих страхов, чем уступить им.
Пришло письмо. В сущности, простая бумажка, совсем не то, чего мы ожидали, но все же в нем написано, что мы можем пожениться. Министерство иностранных дел Германской Демократической Республики доводит до нашего сведения, что не возражает против бракосочетания гражданки Германской Демократической Республики госпожи Аманды Венигер и гражданина Федеративной Республики Германия господина Станислауса Долля.
Аманда говорит: если хочешь, мы можем сделать вид, что рады.
На официальном бланке письма указан номер телефона, и я звоню по этому номеру. Трубку снимает женщина, явно ожидавшая совсем другого звонка, я говорю, что хотел бы кое-что уточнить по поводу полученного от них письма, она соединяет меня со своей коллегой, а та переадресовывает меня какому-то мужчине. Никто не представляется. Но он хотя бы знает о письме. Я говорю ему, что разрешение на брак привело нас в неописуемое блаженство, но хотелось бы узнать еще одну маленькую деталь: разрешен ли госпоже Венигер выезд за границу? Словосочетание «неописуемое блаженство» смущает его; похоже, оно не принадлежит к числу употребляемых здесь в служебных телефонных разговорах языковых средств. Наступившая вслед за этим пауза длится так долго, что я успеваю представить себе, как он на всякий случай записывает его, укоризненно качая головой. Потом он бесцветным, ледяным тоном говорит, что это совершенно разные вещи: как только будет принято решение и по этому вопросу, нам немедленно сообщат. Я горячо благодарю его за исчерпывающую информацию.
Мы начинаем рассуждать и фантазировать. Какая им польза оттого, что они разрешат нам пожениться, но не разрешат Аманде выезд? Мы стали бы для них постоянным источником раздражения, мы бы не давали им покоя своими просьбами и требованиями. Я хватаю вялую Аманду за руки и пускаюсь с ней пляс. Долой постные мины: нам незачем специально разыгрывать радость – лед тронулся! А одно разрешение приходит раньше другого для того, чтобы Аманда не оставила их с носом: а то еще, чего доброго, выйдет в Гамбурге из поезда и бросится на шею кому-нибудь другому! Таким образом, она обвела бы вокруг пальца не только Германскую Демократическую Республику, но прежде всего меня. Это же как дважды два четыре, Аманда, мы имеем дело с осторожными, недоверчивыми людьми, все логично! Чем раньше мы поженимся, тем скорее они разродятся выездной визой.
В Бюро записи актов гражданского состояния мы торгуемся по поводу даты нашего бракосочетания. Служащая с ногтями, раскрашенными во все цвета радуги, долго листает рабочий журнал заказов и в конце концов предлагает нам февраль. Аманда растерянно смотрит на меня, я говорю, что об этом не может быть и речи, мы не можем ждать так долго. Женщина внимательно смотрит на живот Аманды; она считает нас обманщиками. Аманда сжимает мою руку, чтобы я не потерял самообладание. Ну почему, черт бы их всех побрал, я должен на каждом шагу преодолевать трудности?