Бесстыдница (Эксгибиционистка)

Злые языки в городе утверждали, что он был бесчеловечен, но это было неправдой. Наоборот, вел он себя как человек, сознающий, что он творение Божие. Господь создал людей не похожими на зверей, и поэтому люди не должны вести себя по-скотски. Сам Хаусман давно это усвоил и потому всегда держал себя в руках. Крики, доносившиеся из задней комнаты, разрывали его сердце, но лавку он закрывать не стал. Он боялся проявить слабость. Лавка оставалась открытой, и Сэм, стоя за прилавком, продолжал продавать мешки с кормом, лошадиные мази и притирки, ремешки упряжи и всякую мелочь, как в любой обычный день. Впрочем, работы ему выпало куда больше обычного, поскольку люди приходили не только ради покупки, но и

движимые любопытством – многим хотелось воочию убедиться, что Сэм как ни в чем не бывало продолжает торговать и обслуживать покупателей, в то время как его жена рожает в задней комнате.

Шарабан ветеринара с впряженной кобылой стоял перед входом в лавку. Роды у жены Сэма принимал ветеринар. Местный врач был пьянчугой, и Сэм отказался подпустить его к Эллен. Уж лучше трезвый ветеринар, чем запойный врач, решил он. Но жители, приходившие поглазеть на Сэма, неизбежно узнавали шарабан ветеринара, и у них создавалось превратное мнение. Скряжничает Сэм, судачили они, капиталец свой бережет. Сэму было глубоко наплевать на то, что о нем думают. За свою жизнь, прожитую в этом городе, он научился не замечать мнения окружающих. А точнее – уверовал в собственную правоту и непогрешимость. И никого вокруг и в грош не ставил. Не счесть, в скольких схватках он побывал и сколько получил тумаков, всякий раз отвечая ударом на удар, прежде чем приучил с собой считаться. Почти всегда ходил с расквашенным носом или с подбитым глазом, но и многие сверстники носили отметины его кулаков, так что в конце концов Сэм добился своего. С того памятного дня, как он отколотил Джейка Керна в лесу за школьным двором, никто больше не называл его ублюдком. В лицо, по крайней мере. А как называли его за глаза, Сэму было совершенно безразлично. Так уж он себя воспитал.

Сзади опять донесся страшный крик. Сэм, который в эту минуту отмерял цепь для Фрэнка Спенлоу, только крепче стиснул зубы. Помочь он все равно ничем не мог. К тому же там был Док Гейнс, ветеринар. И еще мать самого Сэма. Да и Эллен была здоровая женщина. Поэтому Сэм, сохраняя спокойствие и невозмутимость, отмерил десять футов и перерезал цепь кусачками. Спенлоу расплатился. Сэм дал ему сдачу. Спенлоу ушел. И даже тогда, хотя лавка на время опустела, Сэм не поддался минутному порыву и не стал отлучаться в заднюю комнату. Сэм никогда не уступал порывам. Он считал, что нужно всегда уметь держать себя в руках.

Эллен лежала на кровати в задней комнате, ожидая следующей схватки. Док Гейнс сидел, развалившись, в кресле в углу комнаты, вяло покачивая карманными часами на цепочке. Изо рта у него торчал обрезок сигары. У изголовья кровати на маленьком табурете сидела Мамаша Хаусман и держала Эллен за руку. При каждой схватке Эллен судорожно сжимала руку Мамаши Хаусман, цепляясь за нее с такой силой, что обе женщины как бы разделяли боль, страдая вместе. Когда боль отпускала, Мамаша Хаусман улыбалась и говорила: «Хорошо». Она считала, что боль к добру.

Мамаша Хаусман. Не миссис. Она никогда не была миссис. Спартански обставленная комнатенка с голыми стенами тридцать лет назад показалась бы ей невероятно роскошной. Тогда рядом с ней не было ни ветеринара, ни дружелюбной женщины, сжимающей ее руку. Бедняжка Сэм появился на свет словно ягненок в яслях. Младенца окрестили в честь Сэмюэля Тилдена, [1] которого в газетах поспешили представить новым президентом Соединенных Штатов. В самый последний миг удача докинула мистера Тилдена, и президентство досталось другому, но Мамаша Хаусман отказалась переименовывать ребенка. Она ничего не имела против мистера Хейса, [2] но разве можно назвать мальчика Ратерфорд?

Вот так случилось, что Сэм остался Сэмом, унаследовав фамилию Хаусман, которую носил отец Мамаши.

Имени отца Сэма, а тем более фамилии Мамаша Хаусман так никогда и не узнала. Он был зазывалой в бродячем цирке, разъезжая по провинциальным городкам и расклеивая афиши. Сама Мамаша оказалась тогда в городе по чистой случайности. Эймос, ее отец, никогда прежде не брал ее с собой, оставляя дочь в горах, на ранчо, а вот на этот раз пригласил поехать вместе. Они никогда потом это не обсуждали, но Мамаша предполагала, что отец таким образом просто решил вывести ее па люди. В городке ее и заприметил молодой улыбчивый зазывала, который подарил Мамаше бумажный веер и уже повернулся было, чтобы идти дальше, но почему-то передумал и спросил, не окажут ли ему честь, позволив угостить девушку лимонадом. Эймос в это время оживленно обсуждал цены на шерсть, поэтому, не вникая в суть происходящего, коротко бросил: «Да, конечно» и вернулся к своей беседе. Что могло случиться, в конце концов? Городок был крохотный – пара улочек, небольшой сквер да конюшня, – и податься-то некуда. Вот почему Эймос, мельком взглянув на юношу, который назвался Джейсоном или Джеймсом – никто толком и не расслышал его имени, – кивнул и сказал: «Да, конечно». Правда, полчаса спустя он начал беспокоиться, а еще через полчаса отправился на поиски дочери.

Марте лимонад показался странноватым на вкус, и она старалась пить его как можно медленнее, но молодой человек так мило улыбался ей и рассказывал такие забавные истории, что, опорожнив стакан, она согласилась выпить еще. После чего охотно откликнулась на предложение своего ухажера выйти из гостиничного бара и прокатиться.

Они выехали из городка на его маленькой двуколке, и жара в сочетании с тем, что было подмешано в лимонад, быстро сделала свое дело. Двуколка съехала с пыльной дороги на лесную прогалину, и молодой человек, сняв платье с разомлевшей Марты, доставил ей не познанную до сих пор женскую радость.

Марта отдавала себе отчет в том, что с ней случилось. Ей уже исполнилось семнадцать, она выросла на ранчо среди овец и знала, отчего появляются ягнята. Но она даже не подозревала, какое наслаждение таит в себе это столь естественное совокупление двух тел, с какой сладостной истомой можно нежиться потом под ласковым солнышком под стрекот цикад и щебет невидимой пташки. Наконец, юноша встал и спросил Марту, не хочет ли она уехать с ним. Марта согласилась сразу, не раздумывая. В противном случае ей пришлось бы возвращаться пешком. Она прекрасно понимала, что молодой человек не мог отвезти ее назад в город. Эймос убил бы его, да и ей бы, конечно, крепко досталось.

Эймос настиг беглецов через четыре дня. Они успели уже добраться до Спун-Гэпа и проехать через него. Когда гнедая лошадка вынесла двуколку за поворот, путь ей дальше преграждал Эймос, стоявший посреди дороги с заряженным дробовиком в руках. – Лимонад, говорите? – произнес он и взял дробовик наизготовку.

– Вы не посмеете стрелять, – сказал Джейсон. – Здесь ваша дочь.

– Слезай, Марта, – приказал Эймос. Голос его звучал совершенно бесстрастно, словно он просто решил, что на земле его дочери будет удобнее, чем в повозке.

– Ну, вот, парень, – произнес Эймос. – Что ты можешь мне сказать?

– Ничего.

Такого ответа Эймос явно не ожидал. Ни страха, ни мольбы о прощении, ни даже обещания жениться.

– Значит, ничего?

– Да.

– Хорошо, – вздохнул Эймос. – Тогда вылезай тоже. – Нет.

Эймос прицелился в него, потом опустил дуло дробовика к земле.

– Слезай, – повторил он. – Лошадь не виновата – не стоит ее пугать.

Юноша спрыгнул на землю.

– Теперь повернись.

– Это еще зачем?