Бетонная агония
Шрифт:
Я осторожно подошёл к ней, к счастью, доски не заскрипели, включил диктофон, а сам прильнул глазом к свету. Само собой, обзор оказался отвратительным. Лишь совсем маленькая частичка площадки, но того, что я увидел, хватило с лихвой.
Угол стола в обшарпанном лаке и треснутые очки. Рядом с ними – несколько капель крови. По толстой линзе медленно течёт прозрачная росинка. Ко мне обращена худощавая спина в потёртой безрукавке. Сутулая, согнутая над столом, трясущаяся в судорогах. Отчётливые всхлипы, частые, влажные и глубокие, теперь не оставляют сомнений.
Прижавшись к стене стоит полицейский в маске. Он откровенно скучает, смотрит на лестницу вниз. Остальных почти не видно, только сложенные на груди руки и отстукивающий медленный ритм ботинок.
А напротив – это лицо, да, такие я видел и раньше. Эти лица можно часто увидеть на лестничных клетках, в парках на скамейках, в тёмных подворотнях и узких переулках. Опухшие, дряблые, они словно служили мешками для мутных, почти белых глаз. У этого короткая стрижка спускалась вниз к беспорядочной седой щетине, внутри которой прятались толстые искривлённые в гримасе ненависти губы.
– Мне плевать, что ты там говоришь, козёл, – его зубы, крупные и желтоватые, двигались во рту, как камни, а с губ при каждом слове слетала слюна, – мне всё равно, что ты там сказал, что ты сейчас скажешь, на тебя подан сигнал, понял?!
Он резко повысил голос, словно на излёте. От бетонных стен отозвался почти стеклянный звон, эхо прокатилось по лестнице и вернулось обратно. Кто-то из полицейских вальяжно усмехнулся.
Следователь с медленным скрипом откинулся на стуле и сложил руки на обвислом брюхе, обрамлённом в синий свитер. Его голос, эта манера говорить, ничем не отличали его от того любого, кто подстерегает школьников по пути домой с «розочкой». От того, кто не стесняется сломать девочке челюсть ради бижутерии.
Порождения чужой лени и чужого же страха. И да, они наказания не понесут. Кто же понесёт?
Паттерсон всхлипывал, он уже был готов разрыдаться, мне даже показалось, что у него поседели виски, когда он на краткий миг поднял голову.
– Я бы вас умников, без суда и следствия, забивал насмерть трубой, – процедил следователь, – чтобы пулю не тратить. Чего лезете, когда не спрашивают?
Жирное лицо исказилось в кривой ухмылке. Я даже отсюда, через гниль, пыл и запах сигаретного дыма, чувствовал смрад его перегара. Это выглядело как ночное ограбление, только бежать от него было некуда.
Я знал, что нельзя защитить себя от реальности в полной мере. Потому что вся реальность – это и ты тоже, в первую очередь.
Я видел перед собой двух покойников, только один умер сейчас, а второй – при рождении, первого он заберёт с собой.
– Что, нечего сейчас сказать, а, выродок? – продолжал издеваться мертворождённый, – Ничего, там, где надо, там и запоёшь.
А потом я понял: это не ненависть, ненависть я знаю, она выглядит по-другому. Я вижу её в глазах учителей, когда кто-то забывает отвечать по стандартам, родителей, каждое утро и каждый вечер, старшеклассников, когда они грабят тех, кто помельче, своих друзей, когда начинаешь расспрашивать их об этом.
Ненавистью пропитано это место, этот город, весь мир, и мы все слишком хорошо знаем, что такое ненависть. Она в воздухе, в мыслях, в поступках и будто бы в самой коже, а это – совсем другое.
Превосходство, вот что это, притом, не аристократичное, скорее, превосходство некроза над обескровленной плотью. Следователь мстил Паттерсону, хотя даже сам этого не осознавал, и не знал, за что именно мстил. Это было видно в его глазах.
– Сядешь и не выйдешь, – говорил он, – сядешь и не выйдешь, тварь. Я тебя навечно запру.
– За что?…
Сквозь всхлипы и вздохи, с самого низа страданий раздался едва слышный голос Паттерсона. Тихий, безнадёжный, цепляющийся за призрак последней соломинки.
– За то, что ты в этой стране живёшь! – немедленно отозвался следователь под общий громкий хохот, – А ну встал и пошёл!
Спины заслонили мне обзор, свет погас, послышался скрежет стула и скрип плотно сжимаемой кожи. Я отшатнулся от щели, протёр глаза, отряхнулся.
Теперь запись была у меня в кармане. Не знаю, что бы я с ней делал, куда бы я с ней пошёл, и пошёл бы ли, но она была. А даже если бы и не было, я бы итак всё запомнил.
Только рассказать бы никому и ничего не смог, да и не стлал бы. Если я отнесу это в газету, её закроют, если я дам послушать это кому-то из тех, кого знаю, меня заберут. Если я дам послушать это Иуде Искариоту, при этом напишу ему свой адрес, школу, имя, фамилию и так далее, и вскользь упомяну об этой записи при своих родителях, я на сто процентов уверен в том, кто первым добежит до отделения полиции.
«Для себя», такой вывод я сделал, когда в спешке уходил из коморки, заметая за собой следы. Для себя, чтобы не забыть, не строить иллюзий, не расслабляться, всегда быть начеку. Если вокруг нет угрозы, значит недостаточно хорошо смотришь, и даже самый слабый лучик надежды всё равно остаётся призраком.
Об этом знаю я, знают они, остальные меня не заботят.
Рефлексы сработали сами собой. Коморка закрылась тихо, рекреация пронеслась перед глазами в мгновение ока. Даже быстрее, чем я успел привыкнуть к свету, при этом я почти забыл о шуме. Мне было так важно побыстрей оттуда убежать, что даже страх пустых коридоров остался где-то в том чуланчике, рядом с недокуренной сигаретой.
Ну и чёрт с ним, я должен их опередить, появиться внизу прежде, чем пронюхают наши сердобольные учителя. Прежде, чем Паттерсона выведут вниз.
Ступеньки прыгали под ногами, облезлая краска летела из-под ботинок. Быстрей-быстрей-быстрей, там, внизу, переведу дух. По счастью, пролёт оказался пустым, а у проёма как раз толчётся случайная компания. Если я там появлюсь, никто и не заметит.
Должно быть всё в порядке, сигареты, телефон, ничего не забыл. Теперь перейти на шаг, слегка отдышаться, вытереть пот, будто бы ничего и не было. А, может даже, так оно и есть.
Как я и ожидал, меня никто не заметил. Стайка боязливо оглядывалась по сторонам и совершенно не обратила внимания на троянского ученика. Среди них отыскался мой друг, и это позволило мне, отвечая автоматом на тупые вопросы, слиться с толпой.