Без игры
Шрифт:
Несколько такси с зелеными огоньками дежурили в ожидании закрытия ресторана при большой гостинице.
Швейцар уже несколько раз возникал за стеклянной дверью. Щелкала задвижка, дверь приотворялась, выпуская посетителей, покидавших ресторан перед самым закрытием. Выливался как будто издалека отголосок музыки, казавшейся очень странной в тишине падающего снега на улице.
Очутившись сразу после тепла, шума и многолюдства ресторанного зала на воздухе, люди вели себя по-разному. Одни поднимали воротники и медленно уходили, не оглядываясь, другие, смеясь, протягивали ладони,
Водитель, чья машина стояла первой, каждый раз равнодушным жестом прожженного старого таксиста, молча тыкал пальцем назад себе через плечо, указывая на машину, стоявшую за ним следом. Так он упустил уже десятка два пассажиров, парами и целыми компаниями к нему устремлявшихся. Некоторые успевали схватиться за ручку, распахнуть дверцу и сунуться внутрь.
— Такси! Свободен?
Ни грубо, ни вежливо, с полным равнодушием, механическим жестом большого пальца через плечо он молча указывал назад, бесстрастно выслушивая: «Чего же ты зеленый огонек держишь!.. Еще выбирает!» — после этого дверца громко хлопала, а он оставался сидеть, не двигаясь, безучастно наблюдая за теми, кого выпускает швейцар на улицу. Вышла неторопливая пара под ручку, швейцар вежливо приподнял фуражку на прощание.
Машин то прибывало, то убывало. Сквозь двойные двери, сквозь стены время от времени пробивалась на улицу слабая тень звуков оркестра, безмятежно игравшего в ресторане.
Подкатила из города машина и высадила пассажиров у подъезда гостиницы. Как бы замешкавшись в растерянности, таксист так и остался стоять, заняв, будто нечаянно, первое место, рассчитывая подхватить первого же пассажира из ресторана, прежде чем успеют возмутиться водители задних машин.
С неожиданным проворством угрюмый таксист, все тыкавший пальцем через плечо и упускавший пассажиров одного за другим, выскочил на снег, дернул дверцу и оказался лицом к лицу с ловкачом, устроившимся на первом месте.
— Почему машину не на место ставишь?
— Кто не на место? Ослеп? Я пассажира привез? — завел волынку водитель, разыгрывая удивление и распаляясь для спора, чтоб затянуть разговор.
Как всякому виновному, ему хотелось почувствовать себя невинно оскорбленным. Совсем хорошо ему было бы, если б его обругали. Тогда и он может огрызнуться, и перебранка пойдет на равных. Но едва успел он только завести: «Да ты кто такой, нашелся тут еще?..», когда увидел перед самым носом красную книжечку и услышал:
— Быстро, становись на место!
— А я что делаю, товарищ Инспектор?.. Исключительно для того и... становлюсь, пожалуйста!
Он дал газу и, лихо описав широкую дугу, встал в хвост за последней машиной.
Из дверей уже выходили две пары — одна компания — и смеясь наперегонки бросилась к первой машине.
Упрямый таксист, как всегда, не оборачиваясь, ткнул пальцем через плечо, показывая, куда идти. Девушка наклонилась к самому стеклу и показала ему язык. Он это заметил, не отрывая взгляда от подъезда.
Еще одна ночь впустую.
Швейцар притронулся к фуражке, провожая мужчину в пышной меховой шапке с дамой в подоткнутом вечернем платье. Мужчина сделал знак рукой. Они подождали, пока подъехало к расчищенному месту очередное такси.
Нет, конечно, не то... Еще одна ночь проходит впустую...
Он давно уже выработал в себе способность в долгие часы терпеливого ожидания, ничего не упуская, видеть все, что происходит вокруг, а думать о своем.
«Точно меня двое, — с усмешкой подумал он: — один стоит как часовой у своего объекта и не мешает другому преспокойно отдыхать, развалившись в кресле, и раздумывать о своих делишках».
Юлия на днях вернулась домой зареванная, с распухшими глазами до того, что, накрывая на стол, сунула чашку мимо края стола. Он нагнулся помочь ей собрать осколки, а она опять расплакалась и села на пол, обняла его одной рукой за шею, все осколки снова рассыпались, и они, обнявшись, добрались до дивана.
— Что, дело плохо? — спросил он, сжал ее лицо в ладонях, повернул к себе.
Ее губы послушно сложились в ниточку, пытаясь улыбнуться. Жалко прищурился ее и без того полузакрытый припухший глаз.
— Дело? Совсем плохо... Грязь, папа... Такая грязь.
— Ты сейчас с ним видалась?.. И ничего?
— Слова... Такие хорошие слова он говорил, и все они правда. И все равно это только слова... Жалко.
— И его жалко?
— И его. Он ведь тоже переживает.
— Все мы всё переживаем, только какими мы выкарабкиваемся из этого «переживания».
— Какими?
— Кто как. Одни, чуть их согнет, ломаются, другие гнутся и распрямляются. Вот как ты.
— Ты правда так думаешь?
Он бодро подмигнул по их обычаю, кивнул, и она, ткнувшись носом, мокро поцеловала его руку, лежавшую на ее плече...
— Соплюшка, — так он ей говорил, когда они когда-то были приятелями. Лет пятнадцать — семнадцать назад.
Она это вспомнила и, сильно хлюпнув, вытирая нос, пошла в ванную к умывальнику...
...На тротуаре появился очень бодрый пьяный в пальто нараспашку и с ходу попытался проникнуть в ресторан. Дверь не поддалась. Он выпятил живот и стал бодать дверь, налетая на нее животом, как тараном. Возник швейцар и через стекло строго указал на табличку «Ресторан закрыт», потом он яростно и угрожающе погрозил пальцем. Пьяный тоже погрозил ему пальцем и показал кулак, гикнул и, ухватившись за ручку обеими руками, рванул во всю силу. Руки у него сорвались, он отлетел и с размаху сел в сугроб. Дверь со швейцаром он, видимо, потерял из виду. Посидел немного, припоминая, что к чему, и стал счищать шапкой верхний легкий снежок с довольно твердой основы сугроба. Видимо собираясь прилечь. Потом что-то припомнил, с третьей попытки вылез из снега, с ненавистью брыкнул то место, на котором сидел, и, надменно запахнувшись, удалился, брезгливо сощелкивая снег с рукавов, единственного места на его пальто, где снега не было.