Без игры
Шрифт:
Инспектор проводил его взглядом, и тотчас мысли его, как всегда, вернулись к жене. Он знал, но никогда не думал о том, что уже только месяцами отмерен срок ее жизни. Этот вопрос был выясненный, и предаваться размышлениям о нем значило думать о себе, о своих чувствах, или о том, что с ним и с Юлией будет, когда они останутся одни, — а думать надо было не о себе, а о ней, о Юлии Юрьевне, Юлии-старшей, его милой юной Юленьке, с которой началась его жизнь. Думать непрестанно, толково, расчетливо — что можно еще сделать, чтоб ей помочь: избавить от боли, тоски, доставить радость.
На днях ему с немалыми хлопотами, с помощью еще двух товарищей удалось получить не то на время, не то совсем, сиреневый куст, готовый распуститься зимой. Когда он привез его домой, закутанным в солдатское одеяло, их с Юлей долго не покидал восторг ожидания, как поразится и восхитится мама, когда ее отпустят на побывку домой, надолго, может
А вот все связанное с тем давним вечером в концерте вспоминать было тяжело и непоправимо стыдно. Его Юлия, для других Юлия Юрьевна, как многие женщины, питала какую-то слабость к музыке. Так он всегда думал.
Она постеснялась бы, как другие, объявить: «Я люблю музыку!» Как будто какой-то знаток, ценитель, который с музыкой запанибрата. Нет, она могла бы разве что решиться сказать: «Я люблю слушать музыку!» Она ходила иногда на какие-то концерты, когда он был занят.
Да когда и не очень был занят, он обычно старался увильнуть. Очень уж неуютно ему делалось при мысли, что придется напяливать черный костюм, завязывать галстук и, вместо того, чтобы спокойно отдохнуть дома, отправляться куда-то. Да еще с обязательством просидеть, ничего не делая, весь вечер на одном месте в зале, где и кашлянуть нельзя. Но в тот вечер жена была уже нездорова, ей трудно стало ходить, болела нога, и он не решился отпустить ее одну. Правда, сначала он всячески пытался ее отговаривать, и теперь стыдно было об этом вспоминать... Хорошо еще, что в конце концов он сдался и они поехали. Он сел рядом с ней на стул, приготовясь отскучать вечер.
Музыканты на эстраде выглядели почему-то совсем по-другому, чем на экране телевизора. Позже всех вышла на эстраду некрасивая и немолодая женщина, похожая на акушерку, нарядившуюся в вечернее платье, с голыми руками. Ни на кого не глядя, она прошла и села к роялю. Все стройно рассаженные, строго одетые оркестранты приготовились и замерли в ожидании, что она будет делать.
Не хотел бы я оказаться на ее месте, успел подумать Инспектор, и тут она как-то вся выпрямилась и вдруг грянула с обеих рук по клавишам. Минуты не прошло, стало видно, кто тут хозяйка. Громадный зеркально-черный рояль стал маленьким и послушным. Она с ним делала, что хотела, а он в ее руках гремел, переливался тоненькими колокольчиками, бушевал грозно нарастающими раскатами и вдруг замолкал, уступая место оркестру, а потом неожиданно все скрипачи опускали руки со смычками, и опять один рояль, бесстрашно врезаясь в полную тишину зала, бросался вперед, увлекая все эти скрипки, виолончели и валторны. И тут Инспектор вдруг заметил, что он уже не смотрит, а слушает. Это чувство было такое же явственное, точно ты погрузился в воду после того, как долго только стоял и смотрел на нее с берега. Потом это чувство вдруг остывало, ему делалось скучновато, но еще раза два оно возвращалось снова. Ах ты, черт возьми, думал он, есть же на свете какие-то другие миры, как вот эта музыка, а ты прожил, копошась, в непрерывной текучке своего дела, такого однобокого, узкого, и вот обидно прозевал столько прекрасного, что было совсем рядом, даже не догадываясь об его существовании. Сколько раз и сколько лет он мог бы вместе с Юлией слушать эту ее музыку. Если б он только знал! А разве он не знал? Не знал, потому что не очень-то хотел знать. Он ставил себе в заслугу, что так снисходительно, терпимо относится к ее безобидному чудачеству. А ведь у них могла быть эта, так сближающая, общая радость. Год за годом он мог, как тупая скотина, благополучно жить, упуская, не понимая того, что, может быть, было половиной радости ее жизни. После этого единственного их концерта он вдруг припомнил, что, когда они только еще получили квартиру, она, стесняясь, как-то уклончиво попросила, нельзя ли им будет когда-нибудь, не сразу, конечно, понемногу скопить денег на пианино. «Да ведь ты же, по-моему, не умеешь даже играть! И куда мы его поставим?» — «Это правда, — созналась она виновато. — Почти не умею... А как хорошо бы...» И разговор кончился ничем. Она больше не просила. А вот через годы и годы вдруг вспомнил с острой болью и стыдом,
...Еще двое, выходя из ресторана, застряли в дверях, бесцеремонно закуривая, пока швейцар, наливаясь ненавистью, поневоле держал дверь. Потом появился и третий, и они все, прикуривая друг от друга, совсем загородили проход, мешая закрыть дверь. «Хамоватые типы, — отметил Инспектор. — К сожалению, это ровно ничего не значит». Сколько таких и похуже он отвозил в отдаленные глухие районы и преблагополучно высаживал, получив двугривенный на чай.
Швейцар следом за ними наконец захлопнул дверь и громко щелкнул задвижкой.
Пустая пачка от сигарет отлетела на два шага, отшвырнутая прямо на тротуар. Красный квадратик ясно обозначился на снегу. Ага, «Прима»! Интересно знать, сколько таких пачек от сигарет в день люди выбрасывают не в урны, а на тротуары, куда попало. В машине убитого таксиста тоже на полу валялась такая красная пачка — одна из тысячи. Или двести тысяч, брошенных как попало. Ладно. Значит: один шанс из тысячи тысяч.
Он смотрел, как они приближаются к его машине. Худой парень в нейлоновой модерной курточке с меховым воротником подошел первым. Длинное, бледное, как бы девичье лицо. Другого было не рассмотреть, только шляпа как-то напялена не очень складно. Собирались садиться только двое. Инспектор распахнул дверцу, и оба влезли на заднее сиденье. Тот, с девичьим лицом, сел прямо за спину водителя, за ним второй. И когда они уже уселись, отставший третий в последнюю минуту открыл дверцу и сел на место рядом с водителем.
По тому сноровистому движению, как он, разом скользнув на место, машинально прихлопывая за собой дверцу, по привычке как будто, чтоб не помешала баранка, разом откинулся на спинку, и по тому, как он поставил ноги, Инспектор безошибочно отметил: водитель. Сразу чувствовалась долгая профессиональная привычка. Мужик лет за сорок, пальцы короткие, толстые, сильные, не пьяны, все трое не пьяны, только выпивши. «Трое это плохо», — подумал мельком, и уже не подумал, а всем телом почувствовал: «Кажется, начинается».
— Куда ехать? — спросил сварливо, без малейшего интереса и включил счетчик.
— Давай по набережной. Где Суворов стоит, знаешь?
— К Кировскому мосту, пожалуйста! — вежливо сказал длиннолицый.
— Ах, пожалуйста, пожалуйста! — передразнил тот, кого Инспектор счел за шофера. — А радиво у тебя почему молчит? — и, не дождавшись ответа, как у себя дома, проворно сунул руку и включил приемник.
Приемник был заранее отключен.
— Испорчен, — сварливо буркнул Инспектор.
Шофер, шофер, это точно! В машине — как у себя на рабочем месте. Значит, если это правда «они», его задача перехватить вовремя руль и вести дальше машину.
В кабине стоял сивушный и табачный дух. В тесноте кабины они сидели плотно вчетвером. Инспектор и трое убийц. Или просто подвыпившая компания — видно будет.
Он чувствовал свой беззащитный затылок, который так нетрудно проломить ударом молотка, или гири, или чем-то, что у них припасено за пазухой. А может быть, проволока? Струна? Накинут на горло и с силой дернут назад, запрокидывая ему голову, перерезая горло, как Иванову. Он помнил, как Иванова приготовляли, чтоб можно было показать жене... Страха за себя еще не было. Он боялся, что это окажутся опять не «те», а «те» в это время где-нибудь в далеком переулке глушат ударом по голове или душат проволокой еще одного таксиста, которого придется идти осматривать в морге и извещать жену... а может быть, возлюбленную или дочь?.. Но думал он как будто не о себе, а о ком-то другом, кто был за пределами кабины.
Сам же он только слушал, смотрел и ждал, был наготове.
Поворот на набережную получился грубым, крутым, он заставил себя расслабиться.
Площадь осталась позади с ее фонарями. Там было безопасно. А как на прямой — вдоль набережной? Нет, вероятно, постараются отъехать подальше.
На мгновение он увидел далеко позади вынырнувшую из-за угла машину Коптелова, которая должна за ними следовать.
Выдалась спокойная минута, пока ехали по освещенному широкому мосту. На долгом, прямом Кировском проспекте он вел машину, не сбавляя хода... Еще мост...