Без права выбора
Шрифт:
— Александр Петрович? — спросила она, близоруко всматриваясь в лицо Полонского выпуклыми, блекло-василькового цвета глазами.
— Да… — Он несколько смутился; честно говоря, несмотря на кожаную куртку и галифе, до сих пор его никто еще не величал по имени и отчеству. — Вообще-то, просто Саша.
— Меня зовут Анной Ивановной, — она протянула ему маленькую сухую руку. — Ваша комната уже приготовлена. Об остальном мы договоримся. Утром я буду готовить чай и, если хотите, легкую закуску. Вечером — тоже. Не знаю, где вы намерены обедать…
— В столовой.
— Студенты предпочитают
По вечерам Садовая теряла свой деловой облик. Открывались зашарпанные двери подвальных кабачков и бильярдных. Сюда слетались ночные призраки Ростова-папы. Неторопливо оглаживали бороды здоровые, как грузчики, и величественные, как архидиаконы, швейцары дорогих ресторанов. Рестораны блистали тяжелым дореволюционным великолепием. Правда, публика была не та, к которой швейцары привыкли за долгие годы своего благополучия. Лишь солидные шулеры сохраняли манеры петербургских аристократов. Бывшие гвардейские офицеры старались походить на неприметных конторских служащих. Новоиспеченные нэпманы неуклюже подражали бывшим великосветским львам, но напоминали собой мелких жуликов. Жены нэпманов, выхоленные, как скаковые лошади, были с вульгарной расточительностью обвешаны драгоценностями. Снисходительная почтительность швейцаров вызывала у них чувство тайной робости.
Швейцары, с их профессиональной дородностью, начинали обретать былую уверенность. Еще недавно казалось — наступили времена, предугаданные в библейских пророчествах. Мешок гнилой мороженой картошки стал великим богатством. Многие чубатые казачьи есаулы были далеко: устроились вышибалами в захудалых парижских кабачках. Но жизнь замкнула свой закрытый от человеческого взора круг. В России пришел нэп — конец вселенскому одичанию и разорению. И ростовские швейцары привычно оглаживали патриаршьи бороды:
— Милости просим!..
Ресторан «Медведь» помещался на углу Садовой и Братского переулка. Полонский медленно прошел мимо зашторенных окон, заглянул во двор. Двое возчиков сгружали с подводы мешки и ящики. Из двери, ведущей на кухню, высунулся немолодой человек в грязном, поварском колпаке, с толстыми губами и щеками.
— Эй, живую рыбу — скорее!
Возчики взялись за бочку, установленную посреди подводы. Бочка была здоровая, с крепко выпуклыми боками, в ней тяжело ходила вода, и возчики, накреняя ее то в одну, то в другую сторону, ругались.
— Слушай, парень, — крикнул один из них, рыжеволосый с перебитым носом, — хочешь подработать?
— Не откажусь, — весело отозвался Полонский. — Студенту лишняя копейка не помешает.
— Это по твоему бобрику видно, — рыжеволосый с хмурым любопытством оглядел Полонского. — Ну,
Втроем они еле-еле втащили бочку в раздаточную.
— Говорят, воду на ленивых возят, — сказал Полонский, когда они вышли во двор, вытирая тыльной стороной ладони мокрый лоб. — Черта с два!
— А? То-то, студент! — рыжеволосый засмеялся. — Это тебе не языком чесать. Тут горбом надо, — он достал пачку папирос, протянул Полонскому. — Куришь?
— Тоже не откажусь.
Полонский распечатал пачку, щелчком выбил папироску, закурил.
— Ого!.. — он медленно, как знаток, втянул в себя и, округлив рот, щеголевато выдохнул голубовато-белесую струйку дыма. — Что за папиросы?
— Профессорские, студент.
— Откуда?
— Оттуда… Этого сама Чека не знает. Дали — кури, твое дело десятое, — возчик пошарил в кармане, вытащил несколько смятых бумажек. — Это тебе за работу, я сегодня добрый. Прижмет, заходи еще. Тут много студентов обедает — Марантиди придумал.
— Марантиди? Чудная какая-то фамилия.
— А ты чего — не слыхал? Хозяин «Медведя», из греков он. Умный мужик…
В вестибюле ресторана на возвышении стояло чучело огромного медведя. Медведь держал в лапах суковатую дубину, в его стеклянных глазах бесстрастно отражался электрический свет.
За барьером гардеробной сидел мужчина в английском френче. У него было длинное и сухое бритое лицо, с тщательно запудренными прыщами на скулах. «Наверное, бывший офицер», — решил Полонский. Он оглядел гардеробную. Одежды почти не было, висело всего около десятка шуб и пальто — вечер только что начинался.
В большом полукруглом зале было тихо и пусто. За одним из столиков дремал пожилой официант. Буфетчица, женщина лет тридцати пяти, с античной головкой гречанки и пышным телом русской кормилицы, читала книгу. На Полонского она не обратила внимания.
Он не спеша огляделся. Столики, покрытые белоснежными скатертями, стояли вдоль стен длинным полукругом. На небольшой низкой эстраде поблескивало черным лаком пианино. Дверь, расположенная за буфетной стойкой, очевидно, вела на кухню. Справа, напротив буфетной стойки, был виден вход в коридор. Полонский решил пойти туда. Владельцы шуб, висевших в гардеробной, не могли провалиться сквозь землю. Скорее всего для них предназначались отдельные кабинеты.
Полонский прошел по коридору. Кабинетов было много. Их скрывали тяжелые бархатные портьеры. Он стал считать, оказалось — десять кабинетов на каждой стороне. В конце коридора, справа, — запасной выход: Марантиди хорошо знал привычки своих клиентов.
Стоять в коридоре было бессмысленно. Полонский выругал себя за мальчишескую оплошность. Но ему повезло. Одна из портьер приоткрылась, от нее бесшумно отделился невысокий человек с плотно-курчавой, похожей на седой каракуль шевелюрой. Он выглянул в зал, увидев дремлющего официанта, покачал головой и, повернув к Полонскому узкое, в крупных рябинах лицо, оглядел его быстрым внимательным взглядом. Белки его глаз были как бы затянуты коричневой пленкой, тяжелые нижние веки вздрагивали.