БЕЗ ПРОТИВОРЕЧИЙ
Шрифт:
– Тогда чего же ты хотел?
– Они никогда меня не спрашивали. Не вникать в мои Цели, мотивы, желания является основной частью их теории.
– Но если ты не хотел делать деньги, чего же ты хотел?
– Да чего угодно. Например, тратить.
– Тратить деньги на предприятие, которое обречено на провал?
– А откуда я мог знать, что эти рудники обречены на провал?
– А как ты мог этого не знать?
– Да очень просто. Не думал о них.
– Ты начал проект, не думая о том, что делаешь?
– Нет, не совсем так. Но предположим, я оступился? Ведь я только человек. Я совершил ошибку. Потерпел неудачу.
Он
– Я не верю, – сказала она.
– Не веришь? Но разве я не имею права быть тем, что теперь именуется человеком? Почему я должен платить за чьи-то ошибки и не могу позволить себе совершить хотя бы одну?
– Это на тебя не похоже.
– Не похоже? – Он лениво растянулся во весь рост на полу и расслабился. – Ты хотела дать мне понять, что раз уж я сделал это намеренно, то ты делаешь мне честь, признавая, что у меня все же есть какая-то цель? Ты все еще не можешь поверить, что я обычный лоботряс?
Она закрыла глаза и услышала его смех. Это был очень веселый смех. Она поспешно открыла глаза, но на его лице не было и капли жестокости. Он просто смеялся.
– Мотив моего поступка, Дэгни? А ты не думала, что это, может быть, самая простая вещь на свете – минутная прихоть?
Нет, думала она, это неправда, неправда, раз он так смеется, раз у него такое лицо. Безответственные тупицы, думала она, не способны так безмятежно радоваться; никчемный, лишенный цели в жизни человек не может обладать таким непоколебимым спокойствием духа, научиться так смеяться можно только в результате самых глубоких размышлений.
Глядя на его тело, растянувшееся на ковре у ее ног, она бесстрастно отметила, какие воспоминания это у нее вызвало: черная пижама подчеркивала его стройность, под распахнутым воротником виднелась молодая, гладкая, загорелая кожа, и ей вспомнился юноша в легких черных брюках и рубашке, который когда-то на рассвете лежал, растянувшись рядом с ней на траве. Тогда ее обуревала гордость от того, что это тело принадлежало ей; она все еще чувствовала его. Она вдруг вспомнила, как много раз они были близки; теперь это воспоминание должно было быть оскорбительным для нее. Но она не чувствовала ничего подобного. Она ощущала по-прежнему гордость, гордость без сожаления или надежды – чувство уже не было настолько сильным, чтобы расшевелить ее, но и подавить его она не могла.
Необъяснимо, по какой-то сильно удивившей ее эмоциональной ассоциации, она вспомнила о том, что совсем недавно передало ей такое же ощущение чистой радости, какое исходило сейчас от него.
– Франциско, – мягко сказала она, – мы оба любили музыку Ричарда Хэйли…
– Я и сейчас ее люблю.
– Ты когда-нибудь встречался с ним?
– Да. А что?
– Ты случайно не знаешь, не написал ли он Пятый концерт?
Он замер. Она думала, что он невосприимчив к каким бы то ни было потрясениям. Но он был потрясен. Она даже не пыталась понять, почему из всего сказанного ею только это действительно задело его. Его замешательство длилось лишь мгновение, затем он спокойно спросил:
– А почему ты думаешь, что он его написал?
– Так написал или нет?
– Ты знаешь, что у него только четыре концерта.
– Да. Мне просто интересно, не написал ли он еще один.
– Он перестал писать.
– Я знаю.
– Тогда
– Так, вдруг пришло в голову. А что он сейчас делает? Где он?
– Не знаю. Я давно его не видел. Так почему ты вдруг решила, что он написал Пятый концерт?
– Я не сказала, что он его написал. Я просто спросила тебя об этом.
– Почему ты вспомнила о Хэйли?
– Потому что… – Она почувствовала, что ее самообладание несколько пошатнулось. – Потому что я не могу постичь разумом такой резкий скачок: от музыки Хэйли до… миссис Джилберт Вейл.
Он с облегчением рассмеялся:
– А, это… Между прочим, если ты читала, что обо мне писали газеты, то, наверное, заметила одно забавное несоответствие в интервью миссис Вейл.
– В газетах я на такие вещи не обращаю внимания.
– А следовало бы. Она предоставила газетчикам такое яркое описание того дня накануне Нового года, что мы провели вместе на моей вилле в Андах. Лунный свет над горными вершинами, красные, как кровь, цветы, свисающие с виноградной лозы у открытых окон. Замечаешь, что не так в этой картинке?
– Я могла бы спросить об этом тебя, но не собираюсь этого делать, – сказала она тихо.
– О… В принципе все правильно, за исключением того, что в канун Нового года я был в Эль-Пасо, на открытии линии Сан-Себастьян. Тебе следовало бы помнить об этом, хотя ты и не сочла нужным присутствовать на церемонии. У меня есть фотография, где я стою, обнявшись с твоим братом и сеньором Ореном Бойлом.
У нее перехватило дыхание. Она вспомнила, что это действительно было так, и вспомнила то, что прочитала в интервью миссис Вейл.
– Франциско, что… что это значит? Он рассмеялся:
– Делай выводы, Дэгни. – Его лицо вдруг стало серьезным. – Почему ты решила, что Хэйли написал Пятый концерт? Не симфонию, не оперу, а именно концерт?
– Почему это тебя волнует?
– Это меня вовсе не волнует. – И мягко добавил: – Мне по-прежнему нравится его музыка, Дэгни. – Затем он снова заговорил непринужденно: – Но она из прошлой жизни. В наши дни развлечения носят несколько иной характер. – Он перевернулся на спину и лежал, заложив руки за голову. Он лежал, глядя в потолок, словно там разворачивались сцены экранизированного фарса. – Дэгни, разве тебя не позабавило поведение мексиканского правительства в связи с рудниками Сан-Себастьян? Ты читала передовицы и правительственные заявления в их газетах? Они называют меня грязным, беспринципным мошенником, который бессовестно обманул их. Они надеялись прибрать к рукам процветающий концерн. Я не имел права так разочаровывать их. Ты читала о том паршивом бюрократишке, который хотел, чтобы на меня подали в суд?
Он рассмеялся, лежа на спине. Его руки были широко раскинуты, образуя крест. Он казался совершенно беззащитным, раскрепощенным и молодым.
– Во что бы ни обошелся этот фарс, он того стоил. Цена представления оказалась мне по карману. Если бы я поставил его сознательно, то побил бы рекорд императора Нерона. Он всего лишь сжег Рим; а я сорвал крышку с люка, ведущего в ад, и показал, каково там.
Он встал, подобрал несколько шариков и снова сел, рассеянно подбрасывая их на ладони. Они звенели мягким, чистым звуком – так звенит драгоценный камень. Она вдруг поняла, что игра в шарики – это отнюдь не поза. В ней проявлялась его неугомонность; он просто не мог долго пребывать в бездействии.