БЕЗ ПРОТИВОРЕЧИЙ
Шрифт:
– Что вы можете знать о такой гордости? – резко спросил Реардэн, словно презрение, прозвучавшее во втором вопросе, могло перечеркнуть доверие, которое было в первом.
– Когда-то я чувствовал то же самое. Я был тогда очень молод.
Реардэн взглянул на него. В лице Франциско не было ни насмешки, ни жалости к себе; изящные, точеные черты и чистые голубые глаза сохраняли полное спокойствие, – это было открытое лицо человека, готового принять любой Удар.
– Почему вам хочется говорить об этом? – спросил Реардэн, неохотно поддавшись мимолетному наплыву сочувствия.
– Скажем –
– Из благодарности мне?
– Если вы ее примете.
– Я не просил благодарности. Я в ней не нуждаюсь, – сказал Реардэн ожесточившись.
– А я и не сказал, что вы нуждаетесь в ней. Но из всех, кого вы укрыли от сегодняшней грозы, кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность.
После минутного молчания Реардэн спросил:
– К чему вы клоните? – Его голос звучал низко, почти угрожающе.
– Я хочу привлечь ваше внимание к внутренней сути тех, ради кого вы работаете.
– И это говорит человек, который за всю свою жизнь и дня честно не проработал! – В презрительном тоне Реардэна прозвучало облегчение. Сомнения в правильности своего мнения о личности Д'Анкония несколько обезоружили его. Он вновь обрел уверенность в себе. – Вы все равно не поймете, если я скажу, что человек, работающий по-настоящему, делает это для себя и только для себя, даже если он тащит на своем горбу сотни таких трутней, как вы. Теперь я скажу вам, о чем вы думаете. Валяйте, скажите, что это порочно, что я эгоист, что я тщеславный, бессердечный, жестокий. Да, я такой. Только не надо мне заливать насчет труда во благо других. Я работаю только ради себя.
Впервые за все время он заметил, что Франциско отреагировал на его слова, – в его глазах появилась заинтересованность.
– Из всего сказанного вы не правы лишь в том, что позволяете называть это пороком. – Пока Реардэн в недоумении молчал, Франциско указал в сторону заполнившей гостиную толпы. – Почему вы готовы тащить их?
– Потому что они всего лишь кучка беспомощно барахтающихся младенцев, отчаянно цепляющихся за жизнь, в то время как я – я даже не замечаю их тяжести.
– А почему вы не скажете им это? – Что?
– Что вы работаете ради себя, не ради них.
– Они это знают.
– О да! Они знают. Каждый из них знает это. Но они думают, что вы этого не знаете. И все их усилия направлены лишь на одно – чтобы вы этого никогда не узнали.
– А какое мне дело до того, что они думают? Почему это должно меня беспокоить?
– Потому что это битва, в которой человек должен четко определить, на чьей он стороне.
– Битва? Какая битва? Я с безоружными не сражаюсь.
– Так ли они безоружны? У них есть оружие против вас. Это их единственное оружие, но оно ужасно. Подумайте как-нибудь, что это за оружие.
– Да? И в чем же, по-вашему, оно проявляется?
– Хотя бы в том, что вы так непростительно несчастны.
Реардэн мог стерпеть любые упреки, нападки, осуждение, единственной неприемлемой для него реакцией была жалость. Приступ рвущегося наружу гнева вернул его к действительности. Он заговорил, стараясь не выдать обуревавших его чувств:
– Чего
– Скажем так, я хочу подсказать вам слова, которые в свое время вам понадобятся.
– Зачем вы говорите со мной на эту тему?
– В надежде на то, что вы запомните наш разговор.
Реардэн понял, что источником его гнева был тот непостижимый факт, что он позволил себе получать удовольствие от этого разговора. У него возникло смутное ощущение измены, какой-то неведомой опасности.
– Неужели вы надеетесь, что я забуду, кто вы такой? – спросил он, понимая, что именно об этом и забыл.
– Я рассчитываю, что вы вообще не будете думать обо мне.
Кроме гнева Реардэн испытывал еще одно чувство, в котором не признавался себе, о котором не думал и сущность которого не пытался определить; знал лишь, что это боль. Если бы он полностью осознал его, то понял бы, что все еще слышит голос Франциско, говорящий ему: «Кроме меня, вас никто не поблагодарит, если вы примете благодарность…» Реардэн слышал эти слова, этот торжественный, тихий голос и свой необъяснимый ответ, словно что-то внутри него хотело закричать «да» и принять, сказать этому человеку, что он принимает, что он нуждается в этом, хотя он и сам не мог сказать, в чем нуждается, потому что это была не благодарность, и он знал, что Франциско тоже имел в виду совсем другое.
Вслух же он сказал:
– Я не искал возможности поговорить с вами. Вы сами попросили об этом, и теперь вам придется выслушать до конца. Для меня самое порочное существо – это человек без цели.
– Вы абсолютно правы.
– Я могу простить остальных, они не порочны, они просто беспомощны. Но вы – вам не было и нет прощения.
– Именно от греха всепрощения я и хотел предостеречь вас.
– У вас была блестящая возможность преуспеть в жизни. И что же вы с ней сделали? Если вы настолько умны, что понимаете все, что сказали, как у вас поворачивается язык разговаривать со мной? Как вы можете смотреть людям в глаза после ваших безответственных действий в Мексике?
– Вы вправе осуждать меня за это, если хотите.
Дэгни стояла рядом, по другую сторону окна, и слушала. Они не заметили ее. Она увидела их вдвоем и подошла, влекомая каким-то необъяснимым порывом, которому не в силах была противостоять. Ей очень важно было знать, о чем говорят эти двое.
Она услышала несколько последних фраз. Она никогда не думала, что когда-нибудь увидит, как Франциско безмолвно терпит трепку. В любой стычке он мог спокойно раздавить противника. Но он даже не пытался защищаться. Дэгни понимала, что это не было безразличием.
Она слишком хорошо знала Франциско, чтобы не заметить по его лицу, чего ему стоило спокойствие.
– Из всех живущих за чужой счет вы – самый большой паразит, – сказал Реардэн.
– У вас есть основания для такого мнения.
– Тогда по какому праву вы рассуждаете о том, что значит быть человеком? Вы, предавший человека в себе?
– Мне очень жаль, если я оскорбил вас тем, что вы по праву можете счесть необоснованными притязаниями. – Франциско поклонился и повернулся, собираясь уйти.