Без вести...
Шрифт:
— Скажи, Иннокентий Михайлович, ты искренне поверил в правоту дела нашего «союза»?
Вопрос нелегкий. Иннокентий понимал, что Милославский, видимо, еще не полностью ему верит, в чем-то у него есть сомнение.
— Видите ли, Константин Витальевич... — Иннокентий старательно подбирал нужные слова. — Я делаю только первые шаги, поэтому мне иногда трудно дать верную оценку делу, которому служим.
— Скоро сам во всем разберешься... Только надо иметь здравую голову. Возьми события последних лет, вдумайся. Помнишь революционную вспышку в Берлине в июне пятьдесят третьего? Ты, как мне помнится, тогда наотрез отказался поехать туда?
— Мне никто настойчиво не предлагал... — увернулся Иннокентий.
— Мне Нечипорчук докладывал тогда... Царство ему небесное.
— Он обманул вас, Константин Витальевич.
— Не будем спорить, вернемся к событиям в Берлине... Восстание тогда подавили советские танки, но ведь русские солдаты и офицеры были на стороне восставших...
«Ха, — подумал Каргапольцев: — Солдаты поддерживают мятежников, а танки их давят. Воистину, странно! Да советские войска и не стреляли в немцев. Об этом говорит Рудольф, а уж он-то знает!»
— Русские офицеры сочувствовали немцам, уговаривали расходиться по домам. Главная причина поражения восставших — бездушный нейтралитет Запада. Если бы американские танки перешли границу, все было бы по-другому...
— Это могло привести к войне.
— Не будьте наивны, господин Каргапольцев, — произнес Милославский холодным тоном, как всегда переходя в таких случаях на «вы». Наше дело не пробьет себе дорогу без войны...
Остальную часть пути ехали молча. Мысленно возвращаясь к разговору о Нечипорчуке, Иннокентий спросил:
— А не кажется ли вам, Константин Витальевич, загадочным самоубийство Нечипорчука?
Милославский строго глянул на Каргапольцева.
— А почему ты вспомнил о нем? — спросил он, опять переходя на «ты». — И, не дождавшись ответа, добавил: — Ничего странного. Это был законченный неврастеник.
— А мне казался, знаете, человеком, жадным... до жизни.
— Добавьте: и особенно до денег.
Константин Витальевич вдруг громко и неприятно расхохотался, даже вытер платком слезы.
«Хотел бы я поглядеть на твое лицо, Каргапольцев, если бы вдруг взял да и сказал правду. Вот так, притормозил бы машину и сказал: — Нечипорчука убил я. И знаешь почему? Тебе не догадаться, простота! Надо было убрать его: слишком уж много он знал обо мне! И еще: я жил с его бабой, с этой самой жирной Софи».
Каргапольцев вроде бы задремал, а Милославский был напряжен и взвинчен. Он словно наяву увидел все, что случилось в тот тусклый, душный вечер. Милославский и Нечипорчук шли лесом к Биндеру. «Я замедлил шаг, — вспоминал Милославский, сидя за рулем, — а он шел впереди. Щелкнул затвор пистолета. Нечипорчук резко обернулся и сразу все понял. Бежать было бесполезно: расстояние между ними было слишком мало. Он стал на колени и пополз ко мне, рыдая и вымаливая пощады. Он говорил, что согласен отступиться от денег, что десять лет копили мы вместе, готов уступить Софи: оказывается, давно все знал о нас, но молчал... И вдруг вскочил, бросился на меня. Тут я его и хлопнул. Потом вытащил из его кармана вальтер, выстрелил вверх и бросил пистолет возле трупа. Сам пошел к Софи, изрядно выпил у нее и в последний раз заночевал.
Словно угадывая его мысли, Иннокентий спросил:
— А что слышно о Софи?
Милославский ответил спокойно и даже небрежно:
— Такая баба нигде не пропадет. Я выдал ей большое пособие и устроил в лагерь беженцев под Гамбургом.
Шары запускали с большой поляны. Там был установлен специальный компрессор, завезены гондолы, баллоны с газом и всякое другое оборудование.
Милославского и Иннокентия встретили трое мужчин. Как видно, Константина Витальевича здесь хорошо знали, тепло приветствовали. Поздоровались и с Каргапольцевым, но своих фамилий не назвали.
Один шар, наполненный газом, резво метался на туго натянутых стропах. Низкий чернявый мужчина плотного телосложения, в полувоенной форме, давал распоряжения своим помощникам.
Литературу уложили в гондолу, прикрепили к рычагам похожего на маленькую карусель устройства, которое через установленное время разбросает ее там, куда течение попутного ветра занесет шар.
Чернявый принес из палатки бутылку рому и разлил по стаканам.
— Ну, с богом. Счастливого пути вам, вестники свободы!
Чокнулись, выпили. Разрубили тросы, и шар медленно стал подниматься, удаляясь на северо-восток.
Иннокентию бросилась в глаза небольшая бумажка. На ней был изображен московский кремль. С недоумением прочитал надпись: «сто рублей». Подошел Милославский, взял у него бумажку, расхохотался.
— Не можешь сообразить?
— Похоже на деньги, но я таких не видел.
— Это же советская сторублевка.
— Не понимаю, зачем это нужно.
— Пошевели мозгами... Ну, представь себе: идет русский мужик по дороге и видит: деньги валяются. Что он делает? Поднимает, а тут листовка. Он, понятно, начинает читать.
Через два часа запасы шаров и литературы кончались. «Монтерей» помчался в обратном направлении. Шуршали брызги, разлетаясь из-под колес. Их шум сливался с монотонным постукиванием капель дождя о крышу машины. Милославский беспокойно поглядывал на облака.
— Как быстро изменилась погода. Не вернулись бы наши шарики.
— А по-моему, Константин Витальевич, этот способ заброски вообще не очень надежен. Разве можно положиться на ветер? — очень естественно усомнился Иннокентий.
Несколько минут оба молчали. Дождь усиливался, застилал смотровое стекло, пришлось включить «дворники».
— Есть идея, Константин Витальевич.
Милославский обернулся вполоборота к Иннокентию.
— Помните, дядюшка Курт говорил, что его брат водит самолеты на линии Мюнхен — Будапешт? Нельзя ли через него доставлять нашу литературу, скажем, в Венгрию, а оттуда...
— Но самолеты проходят двойную проверку на границе: на нашей стороне и на венгерской.
Последние слова Милославский произнес не твердо, очевидно, проверяя какие-то свои мысли. Иннокентий заметил:
— Плохой летчик, если не сможет упрятать сорок-пятьдесят килограммов литературы. Я сам летчик, могу научить, как это сделать.