Без вести...
Шрифт:
— Закуска прямо с дерева, на выбор, — улыбнулся хозяин.
Когда налили по второй рюмке, вернулись к прерванному разговору. Оказалось, что Фишер еще раньше рассказал Нейману про их затею с самолетом.
Нейман придвинулся к Иннокентию.
— Расскажите, как у вас все будет устроено с этой пакостной литературой?
— Я думаю так, Рудольф: мы с товарищем Каргапольцевым получаем литературу от представителя НТС. В его присутствии грузим на самолет, который поведет Карл.
— Значит, разгружать буду я один?
— Один... А может, мы и сами справимся. Так, Кеша?
— Если солидаристы не установят слежку...
— Что ж... Допустим, все это барахло получаю от Карла я.
— Ну и закапываешь в землю, сжигаешь...
— А если Милославский потребует отчет от Карла? Кому, мол, сдал литературу?
— Думали мы и об этом. Найдем помощника в Будапеште, от него будем получать сообщения. У меня есть на примете один приятель.
— А Милославский даст поручение своему доверенному человеку. Как быть в этом случае?
Дотемна Курт Фишер и его гости ломали голову над всеми этими трудностями. Они понимали, что Милославский и его дружки не такие уж простаки. Но их надо было во что бы то ни стало перехитрить. Нельзя допускать, чтобы пропагандистская чума расползлась по свету.
Незаметно подступил вечер.
— Какие у кого планы? — поинтересовался хозяин.
— Останусь у тебя, — сказал Нейман. — Устал.
У Иннокентия на вечер была назначена встреча с Эльзой. Признаться он не решился. Но Фишер уловил его смущение, добродушно похлопал по плечу:
— Иди, сынок, люби, пока любится.
Несмотря на поздний час, на улицах чувствовалось заметное оживление. На перекрестках о чем-то спорили группы молодых людей, Слабый ветерок осторожно переворачивал обрывки газет и плакатов, разбросанных на пыльных мостовых. Но Иннокентий бежал, ничего не замечая. И вдруг на пути новая кучка людей. Не обойти. Видно, какое-то важное событие случилось. Он беспечно спросил белобрысого паренька:
— Что стряслось, а?
Парнишка рассмеялся и вдруг неистово завопил:
— Эй, ребята! Глядите: дяденька с Луны свалился!
Оказалось, что молодежь города провела в тот день шумную демонстрацию под лозунгом: «драй нидер» — «три долой»: «Долой бундесвер!» «Долой атомную бомбу!» «Долой нацизм!»
Иннокентий пошел не к Эльзе, а домой. Ему захотелось побыть наедине со своими думами.
«Ты не знаешь, Иннокентий, я никогда не был в Италии, куда уж там, и попасть не надеялся. А читал об этой стране много: о вожде гладиаторов Спартаке, о бесстрашном Джузеппе Гарибальди, о красоте ее гор, о морских заливах. А стихи Данте и Петрарки?
И вот я в Италии. Сначала нас привезли в Римини — городок, вроде нашей Ялты. За два дня мы там осмотрели все: арку Августа, мост Тиберия, храм Сан-Франческо... И, наконец, местечко Риенцо. Вот уж рай, так рай! Сказка, и все тут.
Наш «Транзитный лагерь для перемещенных лиц» укрылся в зарослях лавра, миндаля, фикусов и олеандры. У нас фикусы в цветочных горшках, а тут — деревья, да еще какие! Абрикосы с хороший мяч, лимоны, целые рощи маслин и жасмина.
Смотрю и ничего не могу понять: среди всего этого богатства природы полуголые, вечно голодные ребятишки, бледные истощенные лица взрослых. Неужели эти люди не могут прокормить себя?
А теперь о наших делах. «Транзитный лагерь» — это пересыльный пункт, тут собраны все, кто подписал рабочий контракт о работе в Австралии, Аргентине, в Бразилии... Здесь и те, которые пока еще не успели подписать контракт, но хотят выехать туда. Таких лагерей в Италии немало, говорят, «транзитники» собраны в Капуа, Баньоли, Аверсе.
В Риенцо мы прожили два месяца. Ты не знаешь, что такое «транзитные лагеря»! Это, друг, невольничьи рынки, вот что это! Нас там осматривали и ощупывали, как цыгане лошадей на конном базаре. Какая там к черту забота о нашем здоровье, просто ты раб, тебя покупают и проверяют, сколько можно за тебя заплатить.
Но, Иннокентий, самое страшное дальше. Ты знаешь, как мы любили Наденьку, так вот, Наденьки больше нет, погибла. У нее там началась диспепсия. Пытались лечить сами, ей вроде бы стало легче, но о болезни узнало наше начальство. Ее положили в лазарет, там она прожила всего три дня. Говорят, что-то случилось, какая-то непонятная реакция на уколы. После услышали, что в лазарете детей умерщвляют умышленно: бездетные мужчины и женщины хозяевам выгоднее. Люся чуть не лишилась рассудка, все высказала главному врачу. Ее сразу же в лагерную полицию, угрожали, оскорбляли. Я кинулся ей на выручку, куда там, чуть не избили. Твоя, говорят, жена — бешеная, я им кричу, что здесь не концлагерь, а они мне: ты коммунист. Поезжай в свою Москву.
И, понимаешь, понесли всякую гадость о нашей родине. Где ж тут стерпеть? Я и бросил им в морду:
— Сволочь фашистская!
Полицай на меня с резиновой дубинкой. Я ему что было силы сунул в подбородок, он только крякнул, и — как подкошенный.
Больше ничего не помню. Очнулся в тюремной камере. Там же объявили решение суда.
Лагерный «суд», — слышишь, суд! — назначил двадцать пять плетей и десять суток строгого ареста. Вот так-то, старина, так на невольничьем рынке в Европе расправляются с нами, с рабами.
Наконец нас доставили к морю и как скот погрузили в трюм морского парохода.
Но всему приходит конец. Вот и она, Австралия! Живем в рабочем поселке на окраине Сиднея. Чудесный морской климат, но много грязи. Воздух тяжелый, вонючий. Огромный мясоконсервный комбинат кормит всех горемык поселка. Я получил должность убойщика, веселое дело, правда? Не стану описывать свою работу...
Помнишь, в ту последнюю ночь я говорил тебе: «Еду в Россию через Австралию»?