Без вести...
Шрифт:
— Постой, леший, — отбивался Иннокентий. — Что ты так быстро вернулся?
— Ничего себе, быстро! Почти девять. Вставай, есть интересный разговор.
Каргапольцев нехотя поднялся, протирая кулаками глаза.
Пока Иннокентий приводил себя в порядок, Николай включил приемник, пытался поймать какую-то станцию.
— Хотел Москву послушать, приемник не тянет.
— Помех много. Не дают слушать, забивают.
В ресторане, после второй рюмки, Николай, хитро улыбнувшись, сказал:
— А теперь рот пошире, готовься слушать... Хочешь угробить Милославского?
— Убить?
— Да нет. Еще не хватало о дерьмо руки марать... Слушай. В нашей роте служат два парня, оба хорошо знают Милославского. В годы войны вместе с ним были в Николаеве, в полицейском управлении. Вот что рассказывают: однажды батальон полицаев выехал в Одессу...
— Командовал батальоном Милославский? — нетерпеливо перебил Иннокентий.
— Нет, другой, но он, как представитель управления полиции и службы безопасности, был за старшего, командир батальона подчинялся ему. Приехали, значит, в Одессу, а там очень сильная подпольная организация. Скрывались партизаны в катакомбах, немцы ничего не могли с ними поделать... Ну, полицаи нахватали около тысячи заложников: женщин, детей, стариков. Три дня держали под дулами автоматов. Партизаны, понятно, попытались освободить их, но каратели перебили заложников всех до единого. Операцией верховодил Милославский.
— Он же всегда распинался, что за войну не убил ни одного человека...
— Гитлер тоже сам не стрелял, а все же он главный преступник.
— А эти твои, подтвердят? Под присягой?
— Ты, как журналист, встретишься с ними, они и расскажут. Злы на Милославского страшно, завидуют его богатству. Тебе такие факты годятся для твоего дела?
— Сгодятся... Надо подумать, как лучше всего все это провернуть...
Огарков наполнил рюмки, зажег погасшую сигарету. Иннокентий подпер рукой голову, задумался.
— Брось, давай лучше выпьем. Я тоже больше десяти лет думаю и ничего не придумал. И бросил. И ты зря ломаешь голову... — Николай махнул рукой.
На исходе был второй месяц жизни Каргапольцева во Франкфурте. Он много узнал о людях, называющих себя «партизанами земли русской» и «борцами за свободу». Для него стало совершенно ясно, что все они уголовного и иного всякого рода подонки, использующие политическую ширму для своих корыстных целей. Склоки, сплетни, постоянная грызня за доходные места, грязные поручения шпионских служб — вот главное занятие всех этих «революционеров» и «освободителей».
Как-то вечером Гаремский пригласил Иннокентия в ресторан. Подвыпив, стал откровенным, разговорчивым и даже любезным. Очевидно, все дни его не покидала мысль о том, что в одном из разговоров он недостаточно убедительно объяснил Каргапольцеву свой переход из ЦОПЭ в НТС. Он вернулся к этому разговору без всякого повода.
— Видишь ли, нам разрешается состоять одновременно в двух и больше организациях, за исключением коммунистических, разумеется...
Иннокентий отметил про себя, что это делалось, надо полагать, для видимости, для завышения общего числа членов всех этих продажных союзов.
— Хочешь, откровенно скажу, кто стоит во главе ЦОПЭ?
Не дожидаясь ответа, Гаремский стал называть фамилии главарей, сопровождая их такими эпитетами: «алкоголик», «тупица», «гомосексуалист», «шизофреник», «морфинист».
Иннокентий понимал, что в обстановке бесконечных интриг и завистничества возможны и оговор, и элементарная клевета. Но если бы он знал кое-что из жизни этого маленького человека, то, пожалуй, охотнее поверил бы ему. Гаремский практически знал толк во всех самых грязных гнусностях.
Жизнь не часто выводит на свет субъектов, подобных Гаремскому. Годы, прожитые этим обер-мерзавцем, ужаснули бы даже закоренелого убийцу, самого неисправимого вора, преступника любого рода и ранга.
Окончив школу крестьянской молодежи, семнадцатилетний Петр Волынец, будущий Гаремский, приехал в Минск, поступил в финансово-экономический техникум. Получал небольшую стипендию, жил у тетки, из жалости приютившей бедного племянника, родители которого куда-то сгинули в голодные годы.
Вскоре у Петра завелись нежданные дружки: приходили поздно вечером, отзывали в коридор, подолгу шептались. Однажды, решив погладить племяннику брючишки, тетка обнаружила в них большую сумму денег. Племянник объяснил, что это деньги товарищей-студентов, их-де собрали на какое-то общее дело.
Женское чутье подсказало: в доме творится неладное. Вскоре она с ужасом узнала, что Петр растлил ее двенадцатилетнюю дочку Таню.
Племянник скрылся из дому.
Месяца через два тетку пригласили в отдел ОГПУ. От следователя она узнала, что Петр бежал за границу.
А в то же время Волынец, назвавшийся Гаремским, давал показания офицеру румынской контрразведки. С тех пор у него и началось: вымысел, клевета, лакейская угодливость перед врагами родины. Все это и кормило, и поило его.
Началась война, фашистам понадобились подлецы, знающие русский язык, начисто лишенные совести и готовые за бутылку предать и убить родного брата.
Гаремский вернулся в оккупированный Минск: на плечах у него были погоны шарфюрера СС — фельдфебеля, в кармане — подлый документ: удостоверение следователя гестапо. Весной сорок второго года судьба снова свела его с Таней. Теперь ей было двадцать. Высокая, стройная, она держалась смело и вызывающе. После долгих изнурительных допросов Татьяна призналась, что является руководителем подпольной комсомольской организации. Больше ничего не сказала, не выдала товарищей. Петр пошел к ее матери, просил повлиять на дочь, иначе, мол, ей грозит смерть. Седая женщина с гадливостью плюнула ему в рожу.
Таню расстреляли утром первого мая. Гаремский считал, что его совесть чиста: ведь стрелял не он, он лишь провел следствие...
Гаремский начал с завистью поглядывать на оберштурмфюрерские погоны коменданта фельдкоманды СС... Но непредвиденные обстоятельства безжалостно оборвали его удачную карьеру. Осенью сорок третьего года немцы созвали в Вене собрание офицерского состава тыловых частей. Туда в качестве представителя белорусского народа, освобожденного от большевистского ига, был послан Гаремский, ему поручили выступить с приветственной речью.