Без вести...
Шрифт:
Курс обучения был рассчитан на полгода, готовили по ускоренной программе: страноведение, приемы нападения и самообороны без оружия, яды, взрывчатые вещества, бактерии, радиодело, способы подделки документов, воспитание выносливости — «умения выжить при любых обстоятельствах».
И, конечно, каждый день — идеологическая обработка — «прочистка мозгов».
Звонки — один длинный и два коротких — прогремели резко и тревожно. Люди, готовившиеся стать убийцами и лазутчиками, нехотя собирались в конференц-зал. До этого они полдня изучали приемы джиу-джитсу, у всех болели не только мышцы, но, казалось, и кости. Николай вошел последним. И тут — вот так встреча! — над массивной кафедрой показалась голова Гаремского. Как не узнать эту клинообразную голову!
— Господа! — прокричал оратор, не в силах скрыть радостного возбуждения.
Небольшая аудитория, привыкшая ничему не удивляться, слегка загудела: взволнованность Гаремского передалась и слушателям.
— Господа! Мне выпала честь сообщить вам историческое известие... Пробита железная занавесь! Да, да, господа, пробита! Рабочие и крестьяне Венгрии начали революцию против коммунистического режима...
Слушатели подались вперед и затаили дыхание. Гаремский уцепился за углы кафедры и тоже подался вперед.
— Господа, венгерская революция созрела на почве опостылевшей народу коммунистической системы.
Больше часа жестикулировал Гаремский, выкрикивал слова, возглашал громкие фразы. Вдруг он сделал паузу и многозначительно оглядел сидящих.
— Я могу сообщить по секрету, что отсюда многим нашим храбрым борцам удалось просочиться за железный занавес и влиться в ряды защитников свободы. Я обращаюсь к вам, друзья мои! Следуйте их благородному и мужественному примеру!
Николай Огарков все прочнее укреплялся в новой колее. К нему вернулись веселый нрав и прежняя общительность, он с каждым находил, о чем потолковать: с одним о кутежах, с другим — о тонкости преферанса, третьему умел подбросить анекдотик под настроение. Не осталось ни одного, кто не посетил вместе с ним ресторан на Норденштрассе, он теперь знал о них больше, чем дозволяли наставники.
Самым близким другом стал Виктор, плотный барабинский мужик, почти двухметрового роста, с выцветшими голубыми глазами.
— Ну а до войны ты где жил? — спросил Николай. Они целый вечер были вдвоем, тренировались на радиоключе.
— Запомни, Николай, — отвечал он густым окающим басом, — того, кем я был до войны, больше нет. Для того все мосты, как говорят, разрушены и сожжены. Я могу поехать в Россию только в новом обличье. В том, в каком нас хотят слепить...
— Я слышал об амнистии, — заикнулся Николай.
— Молчи! Амнистия не для меня. Понял? И тебе надо выбросить это слово, тут не любят вспоминать о нем. Я до сих пор не забыл слова капитана абвера о пятиминутном молчании... Не знаешь?
Огарков пожал плечами, а Виктор продолжал:
— Я могу повторить их слово в слово. «Если хочешь о чем-то рассказать, — говорил капитан, — подумай: «Я это расскажу через пять минут». Когда пройдет этот срок, ты увидишь, что у тебя пропало желание поделиться с собеседником». Понял? Или вот еще: «Развивай свою память и научись молчать, ибо умение молчать, умение запоминать будет твоим лучшим и первым помощником...»
— Ну, это я уже слышал...
Полученные в разведке знания вскоре пришлось проверить на практике.
Николая и Виктора с самолета выбросили на левый берег Майна, километрах в шестидесяти юго-западнее Франкфурта. Им приказано было прожить неделю в лесу, питаясь тем, что сумеют найти там. Потом заполнить поддельные документы и возвратиться в школу.
Ноябрьский лес встретил сердитым шумом, запахами прели, дождем, мокрым снегом и собачьим холодом.
— Жилье есть, — произнес Виктор, осматривал палатку, ловко растянутую ими в густом ельнике.
— А пищу бог пошлет, — пошутил Николай.
Но бог посылал весьма скудную пищу: промерзшие грузди, клюкву, скользких ершей.
Через два дня у Виктора расстроился желудок. Даже двойная доза таблеток из их специальной аптечки не сняла режущей боли.
— Пойду на охоту, может, удастся птичку какую изловить. Твой корм не подходит для моего нежного чрева.
Под вечер Виктор притащил жирного гуся фунтов на двенадцать.
— Вот это птичка, — рассмеялся Огарков, — вот это ганс! Где ты такого?
— Ферма гусиная в трех километрах.
— Отличный ганс... Ужин будет отменный. Эх, картошечки бы еще!
Ну и стряпухой показал себя Огарков! От румяного гуся, начиненного клюквой и залитого грибным соусом, нельзя было отвести ни носа, ни глаз. Запах! Красотища! Облизывая пальцы, Виктор не скупился на похвалу.
— Такой вкусноты в жизни не пробовал. Я думаю, теперь мы выживем!
После сытного ужина и в палатке стало теплее.
— Эх, шишки-пышки, правду говорят в народе: без ужина подушка в головах вертится, а с полным брюхом найдешь келью и под елью.
«Вот сейчас и потолковать с Виктором, — подумал Огарков, — вон какой он покладистый...»
— Слушай, Виктор, я хотел тебя спросить о мостах. Помнишь, ты говорил? Неужто они окончательно сожжены?
— Начисто, — неохотно ответил Виктор и отвернулся.
Чтобы вызвать его на откровенность, Николай рассказал о своей учебе в Травниках, приврав, что после этого служил вахманом в лагере Тремблинка.
— Видишь, сколько грязи было? А ничего, мосты сохранились, я считаю, — сказал он в заключение.
Виктор и впрямь разоткровенничался: рассказал, что он окончил Варшавскую разведывательную школу абвера, забрасывался в тыл Красной Армии, а по возвращении почти два года служил комендантом той же школы.
— Знаешь, сколько людей прошло там за это время? Если половину из них в России арестовали... то одних показаний на меня накопился там целый том в полметра толщиной. Понял? Не успею переступить границу, как меня встретят энкэвэдэшники, возьмут под ручки и ласково так: «Ах, господин любезный...» Или как там. Нет, товарищем не назовут. Возьмут под ручки и все... поехал господин Каштанов на Колыму золотишко мыть, а то и хуже того.