Безбожный переулок
Шрифт:
Город выпрыгнул на них неожиданно – из-за очередного поворота. Как будто кинулся наперерез. Невероятный, крошечный, древний, сотнями каменных сот, обрывающийся прямо в пропасть. Маля закричала – стой, стой! – и выскочила едва ли не на ходу, пока Огарев, сам обмерший от восторга, торопливо парковался, соображая, сколько водителей, должно быть, нырнуло прямо здесь в бездонный обрыв, до самой встречи с Богом не переставая глупо и радостно улыбаться.
Маля стояла на самом краю ничем не огороженной площадки, прижимая к пылающим щекам маленькие ладони, и ветер игриво рвал ее за подол, как будто уговаривал
Citta del tufo.
Они долго бродили по улочкам, то и дело пытаясь привычно обняться, но стены были тесны им двоим в плечах, а в иных переулках Огареву и одному приходилось протискиваться почти боком, и он все оборачивался тревожно, искал глазами Малю, замиравшую у каждой невесомой лестницы, у каждой тяжелой двери. Ночной страх вернулся, по-хозяйски положил руку на сердце. Может, потому что улочки, становясь все у2же, путались, петляли, пересекались. Но каждая безошибочно заканчивалась пропастью.
И еще – город оказался обитаем. Заполнен людьми, которые жили в этих немыслимых декорациях, застывших с XI века. Огарев проводил глазами старуху, всю в черном, идущую за покупками уже целую тысячу лет. Да нет, не застывших. Как они могут? Честное слово, не понимаю.
Парапет они нашли только один – у центральной площади, осененной мрачным замком Орсини. И Огарев с облегчением положил руки на камень, такой надежный, доходивший, слава богу, Мале до груди. Почти до груди.
Смотри, Маля показала золотистой, пушистой на свет рукой – вон, видишь? Наш дом. Огарев мазнул глазами невнимательно – щеки у Мали тоже были пушистые. Шкурка бабочки. Ты не туда смотришь – Маля дернула его за ухо. Во-он там. Огарев всмотрелся наконец – и нашел в долине крошечный отсюда домик. Это просто какая-то ферма, Маля. Отсюда не видно. Мы же свернули раз сто. И потом, это не наш дом…
И ты в этом виноват!
Маля вдруг вспыхнула от никуда не девшейся, оказывается, обиды и побежала в переулок, звонко, как первоклашка, щелкая сандалиями. Огарев бросился следом – но улочка была пуста, как в сбывшемся кошмарном сне, и только синело над головой узкое, как след долота, ослепительное небо.
И такая же, узкая, страшная, стояла впереди пропасть.
Огарев схватился за сердце – жест, который не простил бы за мелодраматичность ни одному, даже великому режиссеру. Мне всегда думалось, что ломание рук – жест вымышленный или, может быть, смутный отклик какого-нибудь средневекового ритуала…
Ваня, Ваня, иди скорей сюда!
Маля вынырнула на мгновение из какой-то невидимой Огареву щели – румяная, растрепанная, совсем не сердитая. И снова исчезла.
Господи. Всего-навсего старая синагога. Ну, шестнадцатый век, и что с того? По сравнению вот с этим домом – новейшие времена. Маля стояла, надувшись, у громадной неприступной двери. Закрыто, разумеется. Обед. И слава богу. Второй час. Пошли и мы пообедаем, а то я уже, честно говоря, голодный.
Маля, не отвечая, дергала все двери в крошечном переулке подряд, словно надеясь на чудо, и – оп! – снова исчезла, но на этот раз Огарев точно видел, куда она нырнула, и, ворча, поплелся вниз по опасным даже на вид ступенькам, рассчитанным на мелкий, непривычный, средневековый шаг.
Лавка. Всего-навсего лавка. При синагоге. Бутылки кошерного вина, магнитики, крошечные уродливые копии города, взгромоздившиеся на целлулоидные постаменты. Сделано в Китае, разумеется. Включая вино. Прибежище для глупых туристов. Маля стояла, едва не касаясь макушкой беленого сводчатого потолка (Огареву пришлось основательно пригнуться – черт побери эту эпоху рахитичных дистрофиков), и бойко болтала с немолодой, ненормально красивой итальянкой, очень полной, легкой, как будто даже слегка парящей над прилавком. На запястье ее, пухлом, прохладном, позвякивал как минимум десяток браслетов.
Синагогу откроют только завтра, перевела наконец Маля и огорчилась так явно, что итальянка всплеснула руками (браслеты послушно, как отара, отозвались) и поспешила куда-то вглубь лавки, невежливо хлопнув дверью.
Чего это она?
Не знаю.
Ну тогда тем более – пойдем. Правда, Маля. Ты же сама знаешь, сейчас все рестораны закроют.
Но итальянка уже хлопнула дверью снова и поставила перед Малей тарелку, на которой лежала длинная тестяная штуковина, похожая на штрудель, только не с яблоками, а с какой-то темной, не слишком аппетитной начинкой. Маля просияла, обменялась с итальянкой еще десятком птичьих переливчатых фраз и осторожно попробовала лакомство.
Итальянка щедро придвинула тарелку и Огареву. Ну, плюшка. Тонкое пресное тесто, эта фигня внутри чересчур сладкая, вязнет на зубах, и если бы не пряности (Огарев честно силился понять, какие именно) и не орехи…
Это же баклева, сказал Маля у него за спиной. Тихо. Очень тихо.
Что?
Огарев обернулся.
Бледная. Очень бледная. Почти как потолок. На заострившемся от непонятного Огареву волнения личике – веснушки, обычно едва заметные, но теперь проступившие разом, вдруг, будто сыпь.
Баклева. Мама готовила. Пекла на праздник. Точно такое же. Только называла – баклева.
Ну и что? Огарев честно не понимал. Ну, готовила. Ну, называла. Вон, тут в каждом супермаркете продают салат оливье, только называют его – русский.
Итальянка с интересом прислушивалась к звукам незнакомой уродливой речи.
Варвары. Гунны. В очередной раз бредущие на Рим.
Маля развернулась и быстро, очень быстро, на ходу смахивая слезы, пошла к выходу.
Сначала она просто плакала, не снисходя до объяснений и отказываясь последовательно от обеда, от возвращения домой, от утешений, и то, что ты сейчас предложишь, я тоже не хочу. Моргала часто-часто, пытаясь загнать слезы внутрь, но все напрасно. Я и говорю – все напрасно!
Потом вдруг успокоилась и твердо сказала – мы будем здесь ночевать! И Огарев как дурак носился по немыслимой паутине этих проулков, пытаясь разыскать хоть один отель, пока не сообразил наконец включить ноутбук и забронировать номер по-человечески. Маля, обычно такая живая, сидела рядом, чугунная, как столик, на котором стояла перед ней нетронутая чашка кофе. На обед они опоздали, конечно. Все закрыто до шести. Ну хочешь, я бутерброд тебе какой-нибудь у бармена попрошу? Панини какой-нибудь?