Безбожный переулок
Шрифт:
Длинный язык тумана мазнул их по головам, Маля зябко передернула плечами, и Огарев, еще раз для верности оглянувшись, вдруг понял. Не жернов нет. И не пресс. Плаха.
Там они его и подцепили, конечно.
Ночью у Мали была настоящая истерика, к утру исчезнувшая без следа, как и туман. Как и туман. Она с завидным аппетитом позавтракала и, сломив слабое сопротивление Огарева, поволокла его осматривать синагогу, ничем совершенно не примечательную. Музей и музей. Последних местных евреев выкурил в сорок третьем году Муссолини, и без этого подвига – редкостная дрянь. Маля лишь на секунду задержалась у одной из фотографий за пыльным мертвым стеклом – самой обычной, не то общинной, не то семейной. Огарев взглянул на всякий случай тоже – мужчины в хмурых пиджаках, кудрявые женщины, грустноглазый растерянный ребенок – ничего особенного, похожего, тревожного. Пошли дальше? Там у них печи еще какие-то. Она чуть нахмурилась при слове «печи», но тут же поправилась – а, это пекарня, наверно. Конечно, пошли.
Сама Маля улыбалась, щебетала, накупила у вчерашней итальянки своих гойских дубин, предварительно долго советуясь насчет рецепта. А, анис и цукаты! Ну конечно! Мама вместо этого добавляла вишню и варенье из роз. Это наш семейный рецепт. Получается, я тоже отсюда родом, представляете? Творила себе легенду.
Итальянка улыбалась и кивала, видимо, не находя в этом ничего удивительного. Туристы все чокнутые, это ясно.
Они уехали наконец, к огромному облегчению Огарева, и отпуск, такой долгий поначалу, вдруг заторопился, замелькал – и кончился. Но они уговорились, что приедут сюда непременно следующим же летом. И снова на месяц. А если повезет – то и на полтора. Огарев, точно знавший, что никаких полутора месяцев не будет – он и месяц-то вышибал из начальства с криками и угрозами уволиться прямо сейчас, – не перечил. Только сказал осторожно – там видно будет, Маля. Год – это долго. Вот если бы ты работала, ты бы меня поняла… А до следующего лета еще дожить надо.
И она посмотрела на него испуганно и умоляюще.
Она же действительно не работала, Маля. И даже устроиться не пыталась.
А он не понял. Снова ничего не понял, кретин.
В Москве все встало на свои места – крепко, надежно, как в пазы. Огарев впрягся в работу, Маля жила, просто жила. Они каждые выходные вырывались куда-нибудь, старательно, по большой, непонятной Огареву дуге обходя Италию.
Италия – это потом. В том году.
Ну, как знаешь, милая.
Правда, Маля стала плакать – пожалуй, уже слишком часто, но Огарев быстро научился успокаивать эти торопливые беспричинные слезы. Просто прижимал ее к себе и начинал покачивать, тихо-тихо, как маленькую, и она немедленно успокаивалась от этого мерного телесного тепла, как будто и правда была маленькая. Утомление вестибулярного анализатора. Центр торможения. Вздох. Отворачивающееся дитя.
И еще она пекла все время эту свою баклеву. И правда похоже. Почти тот же самый вкус. Нестерпимая, до зубного нытья сладость. Никогда не черствела, не портилась, только подсыхала. И правда дубина какая-то, честное слово. Давай лучше пиццу, что ли, закажем? А? Хочешь пиццу, Маля?
Смотрела через плечо, открывая духовку. Улыбалась сонно, ласково, будто никак не могла проснуться. И все искала глазами что-то у него за спиной. Что-то видимое ей одной. Далекое. Очень далекое.
Пиццу надо есть в Италии.
3 июля, когда все закончилось, Огарев, ослепший почти, совершенно чокнутый от горя, ночью уже, сам не зная зачем, открыл духовку. Пустить газ, наверно. Хоть как-нибудь все это прекратить. Любой ценой.
На противне лежали ровным румяным рядком плотные тестяные колбаски. Еще теплые чуть-чуть. Самую малость. Еще живые.
От Мали осталась только баклева.
Он поднял все свои связи – громадные связи успешного, честного врача, которыми он никогда не пользовался. По Москве поползло, заспешило во все стороны – доктор Огарев, доктору Огареву, у доктора Огарева. Словно кто-то вел его имя – как неуклюжего ребенка – по ступенькам всех существующих падежей. Фээсбэшные генералы, рядовые рубоповцы, судмедэксперты, ушлые опера, доктора наук, работяги, менеджеры среднего и высшего, гастарбайтеры, продавцы, воры, даже один цыганский барон. У всех были дети, сопли, воспаленные миндалины, лихорадка неясной этиологии, головная боль, шишка, доктор, вот тут, и еще чешется ужасно, она у нас слабенькая родилась, думали – не выживет, не могу спать, есть, какать, тошнит все время, голова кружится, больно, так тоже больно, это очень опасно? спасите маму, доктор, я ведь не умру. Скажите – я не умру? Только не у меня на приеме. Смеялись с облегчением, переводили дух, заглядывали в глаза. Приходили сами, приносили детей, приводили своих, у своих тоже были соседи, бабушки, мамы, тети, двоюродные, совсем уже дальняя, на седьмой воде, кисельная родственная муть. Все, кому он помогал, все, кого вылечил, вылечил – и забыл. Просто пациенты. Спасибо, Иван Сергеевич, спасибо, спасибо, спасибо. Его имя расходилось, как круги по воде. Дальше, дальше, дальше, вопреки физике не затихая, а только набирая силу.
Огарев вдруг – впервые за свою практику – осознал, что может все. Действительно все. Достать любое оружие, скрыть следы любого преступления, он мог удариться в бега – и его бы прятали, мог раздобыть любой документ, одолжить сколько угодно денег, еще больше денег, наверно, мог не вернуть. Все что угодно. Сляпать фальшивку, сменить внешность, фамилию. Достать любую – действительно любую – вещь. За считаные часы. Он бы Кремль, наверное, мог обворовать безнаказанно, ну, может, и не безнаказанно, но его бы на руках носили даже в тюрьме. Даже на зоне нашлись бы его пациенты. Они были везде – раскланивались с ним в любом аэропорту, стояли на остановках, шли по улицам, подавали, слегка склонившись, баранину с розмарином, читали публичные лекции, приподнимались услужливо из правительственных кресел, бросали пульт управления страной, торопливо сдергивали пальцы с ядерной кнопки – чтобы пожать ему руку.
Иван Сергеевич! Вы меня помните?
Он не помнил.
Он не помнил.
Они ничего не смогли. Даже они.
Маля все равно умерла.
Ее не убили.
Она – сама.
Огарев все равно заставил возбудить дело. Начальник отделения, получивший в кратчайшие сроки столько взъелок и начальственных звонков, сколько не получал за двадцать лет своей насквозь порочной службы, готов был лично вышвырнуть – с какого там этажа, с девятого? значит, с девятого – любого, кто хоть слово мне еще. Хоть полслова. Сказано – ищем убийцу. Ну так ищем, хер ли тут с постными рожами сидеть! Все! Пошли все вон! Пшикал под язык нитрокор, ждал, когда изнутри по глазам ударит привычной тяжелой болью – значит, подействовало, значит, сейчас отпустит, значит, снова не в этот раз… В другой. Водка после нитроглицерина казалась теплой и мятной. М-мерзость… Наша служба и опасна, и трудна! – сочувственно рявкал мобильный, предвещая очередного генерала, обязанного доктору Огареву – хрен знает чем, лучше б он тебя прибил, а не вылечил, сука ты назойливая, прибил и хлорочкой присыпал, есть, товарищ генерал, нет, пока ничего определенного, так точно, буду держать вас в курсе. И чего они все названивают, гады, чего еще хотят? Да мне Огарев сына единственного – от единственной любимой женщины, от Наденьки, не от жены, да все же говорили – только операция, а Огарев за полторы тыщи рублей, да я ему полторы тыщи баксов в минуту пожизненно бы платил, я же сразу сказал – номер прямой запишите, и не дай бог какие проблемы, Иван Сергеевич, не дай бог только подумает кто-то плохое про вас…
А он даже не позвонил – сразу наверх скакнул.
Не удостоил.
Сука.
Так точно, говорю. Так точно. Под моим личным контролем все. Только нет там никакого убийства. Сама сиганула из окна. И чего только дуре еще не хватало?
До опера, на которого все в итоге и свалили, дело докатилось в совсем уже непотребном виде. Двадцативосьмилетний парень, рыхловатый, с обманчиво милым лицом, которому для того, чтобы показаться интеллигентным, не хватало только одного – беспомощности, он катался в Безбожный, тьфу ты, в Протопоповский, конечно, переулок как на работу. Бросал свеженькую «бэшку» у бордюра – наискосок, небрежно, как человек, который твердо знает, что через пару лет будет кататься на «лексусе». Центральный административный округ, чо. Слава богу, не дурак. Не пальцем деланный. Опер задирал голову, в тысячный раз осматривая нарядную многоэтажку и мысленно прочерчивая траекторию полета. 3 июля 2012 года около 17 часов 30 минут возле 14-этажного дома по адресу Протопоповский переулок, дом 10, обнаружен труп молодой женщины 1987 года рождения, проживающей в том же доме в квартире на 9-м этаже. Труп располагался около стены жилого дома на расстоянии трех метров. Следов на асфальте нет уже, разумеется. Смыло. Угловатый меловой контур, графика чьего-то ужаса и отчаяния, самый последний, самый быстрый посмертный портрет. Опер прикуривал, бережно баюкая в ладонях маленький огонек, – ему, чуть ли не единственному, плевать было на доктора Огарева, Огарев не лечил ни его, ни его родню, ни его знакомых. У опера вообще не было в этом городе родни, родня и Москва несовместимы. Холодечик, селедочка. Шашлычки на майские. Водочки выпьешь с шурином, а, Володь?
В Москве такого не бывает.
Опер тоже не верил в убийство – пока не встретился с Огаревым, добрый день, Иван Сергеевич, это Калягин из двадцать второго отделения, могу я с вами увидеться? Нет, это неудобно, лучше у меня в клинике. За час оба выкурили две пачки сигарет, причем на долю Огарева пришлось как минимум полторы. Здесь можно курить разве? Я думал… Огарев кивнул на бактерицидную лампу. Мне – можно. Опер быстро, привычно перескакивал с темы на тему, кружил по разговору, запутывая следы, подлавливая, будто пальпировал, искал внимательными пальцами больное место, ждал настороженно, где Огарев вскрикнет, напряжется, поморщится хотя бы, скрывая – что? Ну, допустим, боль. Очень характерный симптом. Знаете, как правильно определить локализацию боли у ребенка? На любой вопрос – где болит, ребенок отвечает – тут, до чего ни дотронься. Или вообще не умеет разговаривать. Или, еще хуже, безостановочно вопит, синий, страшный, весь состоящий, кажется, из одного восходящего, пузырящегося, нестерпимого крика.
От того места, которое действительно болит, ребенок попытается оттолкнуть вашу руку.
Огарев не попытался.
Все больше молчал. Да, нет, не знаю. Нужное – подчеркнуть. Белый халат, синие джинсы, кеды, веселенькие такие, как будто нарочно заляпанные разноцветной краской. Маля увидела на венской витрине, где-то в районе Ринга, заверещала от радости, потащила за руку в магазин. Смотри, какие потешные! Давай купим? Будешь ходить на работу. Ужасно, ужасно смешно! Опер пристреливался взглядом к кабинету: кушетка, раковина, кресло, похожее на зубодерное, стол, шкаф, какие-то непонятные приборы. Зверские даже на вид инструменты заботливо прикрыты салфеткой – отдыхают. Пяток мягких игрушек – странные какие-то, безобразные плюшевые комки. Наверно, чтоб дети не плакали, хотя от таких как раз точно заревешь.