Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом
Шрифт:
– Откупори ее.
– Почему бы тебе завтра не ускользнуть в Нью-Йорк, и не купить фигурку, и не сделать сюрприз папе?
Арчи ласково похлопал ее по руке. Ему было тяжко разрушить ее девичьи грезы.
– Да, – сказал он. – Но подумай, царица моего сердца! В эту минуту сдачи в набор я располагаю ровно двумя долларами пятьюдесятью центами в купюрах и звонкой монете, которые вырвал у твоего папочки сегодня днем. Мы играли по двадцати пяти центов лунка. Он выкашлянул их без всякого энтузиазма – правду сказать, с противным хрипом, – но они у меня. И это все, что у меня есть.
–
– Ну уж! Сдать в ломбард фамильные драгоценности?
– Всего на день-два. Конечно, как только ты заполучишь фигурку, папа вернет нам деньги. Да он дал бы тебе какую угодно сумму, если бы знал, для чего она требуется. Но я хочу сделать ему сюрприз. А если ты пойдешь к нему и попросишь тысячу долларов, не сказав, зачем они тебе нужны, он может и отказать.
– Может! – сказал Арчи. – Он может!
– Все складывается великолепно. Завтра Открытый гандикап, и папа давно его предвкушал. Он бы очень расстроился, если бы не принял в нем участия из-за поездки в город. Но ты сможешь тайком уехать, тайком вернуться, и он ничего не узнает.
Арчи взвесил:
– Как будто планчик – самое оно. Да, все признаки настоящего тру-ля-ля. Черт побери. Это самое настоящее тру-ля-ля! Конфетка!
– Конфетка?
– Ну, шоколадка, знаешь ли. Эгей! Тут еще постскриптум, а я и не заметил.
«P.S. Я был бы рад, если бы вы передали заверения в моем глубочайшем почтении миссис Моффам. Не откажите также сообщить ей, что нынче утром я случайно повстречал на Бродвее мистера Уильяма только что с парохода – он пожелал, чтобы я отправил вам его наилучшие пожелания, и сообщил, что он присоединится к вам в Брукпорте нынче же или завтра. Мистер Б. будет рад его возвращению».
– Кто такой мистер Уильям? – спросил Арчи.
– Мой брат Билл, а то кто же? Я же тебе все про него рассказывала.
– А, да, верно. Твой брат Билл. Странно подумать, что у меня есть шурин, которого я никогда не видел.
– Видишь ли, мы поженились так внезапно! Билл был в Йеле.
– Бог мой! За что?
– Йель – это не тюрьма, глупенький, это университет.
– О, э, ну да.
– А потом он уехал в Европу попутешествовать для расширения кругозора. Обязательно повидай его завтра, когда будешь в Нью-Йорке. Ты его наверное найдешь у него в клубе.
– Не премину. Ну, возблагодарим доброго старину Паркера! Похоже, что я и правда достиг поворотного пункта моей карьеры и твой неприступный старый родитель начнет есть у меня из рук.
– Настоящая конфетка, да?
– Царица души моей, – сказал Арчи с восхищением, – это целый шоколадный набор!
Деловые переговоры по поводу браслета и кольца отняли у Арчи, когда он приехал в Нью-Йорк, столько времени, что он уже никак не мог навестить братца Билла до второго завтрака. Он решил отложить эмоциональную встречу братьев через брак до более подходящей минуты и направился к своему любимому столику в гриль-баре «Космополиса» подкрепить силы перед напряжением аукциона. Как обычно, Сальваторе уже парил вокруг, и он заказал спасительный бифштекс.
Сальваторе был смуглым зловещего вида официантом и обслуживал
Первые недели Арчи в беседах с ним ограничивался исключительно меню и его содержанием, но постепенно в них начала вторгаться личная нота. Даже до войны, до ее демократического воздействия, Арчи был начисто лишен чопорной сдержанности, характерной для многих британцев; а уж после войны он в каждом встречном и поперечном видел родного брата. И давно из дружеской болтовни он узнал абсолютно все о родном доме Сальваторе в Италии, о лавочке его матушки, в которой она торговала табачными изделиями и газетами где-то на середине Седьмой авеню, и еще сотни всяческих глубоко личных подробностей. Ближние пробуждали в Арчи ненасытное любопытство.
– Прожаренный, – сказал Арчи.
– Сейр?
– Да, бифштекс. Прожаренный в меру, без крови, знаете ли.
– Слушаю, сейр.
Арчи внимательно вгляделся в официанта. Голос его был глухим и печальным. Конечно, никто не ждет, чтобы официант просиял и испустил три громовых «ура!» только потому, что вы заказали прожаренный в меру бифштекс. Тем не менее что-то в тоне официанта встревожило Арчи. Что-то свербило Сальваторе. Была ли это просто ностальгия, тоска по утраченным прелестям родного солнечного края, или же с ним стряслось что-то более реальное, установить можно было только путем расспросов. И Арчи пошел этим путем.
– В чем дело, малышок? – сказал он сочувственно. – Вас что-то гнетет?
– Сейр?
– Я говорю, что вас, по-видимому, что-то гнетет. Так в чем беда?
Официант пожал плечами, словно изъявляя нежелание удручать своими горестями представителя класса не скупящихся на чаевые.
– Валяйте! – ободряюще настаивал Арчи. – Тут мы все друзья. Выкладывайте, старина.
После такого поощрения Сальваторе торопливым шепотом, косясь одним глазом на метрдотеля, начал изливать душу. Изливал он ее не очень внятно, но Арчи уловил достаточно, чтобы понять, что то была трагическая повесть о долгом рабочем дне и малой его оплате. Арчи призадумался. Тяжкий жребий официанта глубоко его тронул.
– Вот что, – сказал он наконец. – Когда милый старый Брустер вернется в город – он сейчас в отъезде, – я провожу вас к нему, и мы возьмемся за старика в его берлоге. Я вас представлю, вы снимете тяжесть с сердца, повторив отрывок из итальянской оперы, который я только что прослушал, и все будет в ажуре. Старикан не входит в число наиболее горячих моих поклонников, но все говорят, что он справедливый типус, и он присмотрит, чтобы вами помыкали поменьше. А теперь, малышок, касательно бифштекса…
Официант исчез, весьма подбодрившись, и Арчи, обернувшись, увидел своего друга Реджи ван Тайла, который как раз входил в дверь. Арчи помахал, приглашая приятеля за свой столик. Реджи ему нравился, а кроме того, Арчи пришло в голову, что человек, знающий свет и много лет сигающий туда-сюда по Нью-Йорку, как Реджи ван Тайл, сумеет снабдить его крайне необходимой информацией о процедуре продаж и покупок на аукционе, поскольку сам он был полный профан в этой области.