Безумие толпы
Шрифт:
Никто не отказался.
И теперь тридцать пять агентов Surete усваивали его инструкции о том, как быстро и умело укладывать на пол бабушек. Если возникнет такая необходимость.
Эбигейл Робинсон дошла до трибуны. Она наклонила микрофон поближе к себе и произнесла свои первые слова:
– Привет. Bonjour [28] . Как вы меня слышите?
Голос ее звучал спокойно, весело, почти по-деловому.
Гамаш не ожидал такого начала.
28
Добрый день (фр.).
Гомон прекратился. Топанье сошло на нет. Толпа замерла, успокоилась, лишь два-три выкрика с разных концов зала пронеслись над собравшимися.
И Гамаш моментально оценил гениальность такого подхода.
Робинсон не стала сразу начинать свою лекцию, вместо этого она приветствовала публику – очень непринужденно и очень вежливо. И поскольку здесь по большей части собрались хорошие, достойные люди, они откликнулись на ее приветствие в столь же вежливой манере.
Но провести Гамаша было нелегко. Такое обезоруживающее вступление не погасило чудесным образом все эмоции. Это была передышка, которая позволяла профессору Робинсон начать, быть услышанной.
Да, начало было блестящим. И хорошо просчитанным.
Она улыбнулась:
– Прекрасно. Отправляясь в этот кажущийся бесконечным путь оттуда… – она показала на кулисы, – сюда, я всегда боюсь, что микрофон окажется в нерабочем состоянии. Можете себе такое представить?
Теперь ее плечи приподнялись, она сдавленно заквохтала. Иначе не описать те звуки, что она произвела, – нечто среднее между смехом и хихиканьем. Это было так мило, так самоуничижительно. И опять же – расчетливо.
В зале воцарилась почти полная тишина. Лишь кое-где раздался и стих смешок.
Все внимали лектору – друзья и соседи, матери и отцы, сестры и братья. Впитывали ее слова. Никакого брызжущего слюной маньяка протестующие не увидели – перед ними была их сестра, тетушка, соседка. Она стояла в одиночестве на сцене зала и улыбалась.
Она пожелала им счастливого Рождества, joyeux Noel. Поздравила с наступающим Новым годом, bonne annee.
Ее французский с английским акцентом заслужил несколько поощрительных хлопков.
А потом она перешла к науке. Приводила цифры. Даты. Данные. Факты из разных отраслей экономики до и после пандемии.
Она озвучивала прогнозы.
Она говорила, и Гамаш понимал, что это не просто слова. В ее речи слышались ритм, модуляция.
Ее голос, когда она исполняла эту литанию катастроф, звучал музыкально, чуть ли не в баховском ритме. Она перечисляла кризисы, поразившие не только здравоохранение, но и образование. Инфраструктуру. Окружающую среду. Пенсионную сферу. Рынок труда. Говорила о чудовищном национальном долге, который пожрет будущее канадских детей.
Становилось ясно, что слишком многие претендуют на получение средств из бюджетов, которые становятся все более тощими. Этот кризис не был создан пандемией, она его лишь высветила.
Профессор методически выстраивала свою теорию перед погрузившимся в полную тишину залом.
Ее голос ни разу не дрогнул, ни разу не возвысился. Он звучал спокойно, гипнотически, отчего то, что она говорила, обретало еще большую весомость.
Старший инспектор за годы службы бессчетное число раз допрашивал преступников и знал, что, если ты кричишь на человека, тот замыкается в себе. Между ведущим допрос и допрашиваемым вырастают стены. Разум и рот последнего закрываются на замок.
Но если ты говоришь с людьми тихо, их защитные рефлексы притупляются и твои шансы убедить этих людей как минимум увеличиваются.
Именно это и делала она. Эбигейл Робинсон с помощью своего мелодичного голоса пробиралась в головы слушателей. Ворошила самые черные их мысли, будила их потаенные страхи.
Арман Гамаш слушал ее и проникался мыслью о том, что почетный ректор была права.
Эта лекция о статистике, о математике принадлежала музыке. И это было искусство. Пусть и темное, но искусство. Ничуть не похожее на творения Клары Морроу, на ее светящиеся портреты.
Профессор Робинсон на глазах у всех превращала мысли в слова, а слова в действия. Факты в страх. Беспокойство в ярость. И делала это с изрядным мастерством.
Эбигейл Робинсон была не только ученым, но еще и алхимиком.
И вот наступил момент кульминации, о котором Гамаш знал, просмотрев видеозаписи предыдущих лекций.
Нарисовав картину общества на грани коллапса, она теперь предлагала надежду. «Все будет хорошо». Профессор Робинсон расскажет им, что они должны делать, чтобы двигаться вперед, выйти на дорогу, ведущую в прекрасный новый мир.
Она даст им простое решение, то, которое по иронии судьбы было подсказано самой пандемией.
Эбигейл Робинсон сделала паузу и оглядела слушателей.
То же самое сделал и Гамаш.
Он увидел отчаяние на лицах, в устремленных на сцену взглядах. Люди прошли через ад. Возможно, потеряли родных, друзей. Многие лишились работы.
Но еще он видел надежду.
И все же он не знал, сколько человек из тех, кто зашел вместе с нею так далеко, будут готовы сделать следующий шаг. И еще он спрашивал себя, сколько человек из тех, кто был готов протестовать, передумали, выслушав ее ритмическую литанию катастроф.
Он заметил, как некоторые агенты, в особенности молодые, стоящие перед сценой, поворачивают голову, чтобы кинуть на лектора быстрый взгляд.
Их старший явно сказал им что-то, потому что они тут же отвернулись. И все же…
Мужчина посадил себе на плечи ребенка. Потом еще один.
– Инспектор Лакост… – начал Гамаш.
– Вижу их, patron, – сказала она. – Агентам дано специальное задание присматривать за двенадцатью детьми в зале. Они готовы эвакуировать детей, если начнется заваруха.