Безымянное
Шрифт:
«За мной не нужно приезжать, — написал он, — потому что я по-прежнему воюю. И я твердо намерен победить».
До сих пор тело одолевали только мелкие напасти: заражения, воспаления, ноющие боли, растяжения, вывихи, спазмы, ушибы, сведенные мышцы, опухоли, жар, звон в ушах, хромота, головокружения, ломота, цыпки и трещины, тревожное возбуждение, рассеянность сознания, шатание, понижение сахара в крови и обычные возрастные особенности. Все это не мешало ему функционировать с требуемой авральной дисциплиной. Тим подозревал, что организм обладает собственной несокрушимой волей — на клеточном уровне. Если бы не потребность в сне и хотя бы редких приемах пищи, тело могло бы обойтись и без него. Вышагивать милю за милей, даже когда померкнет и отключится сознание. Будет идти, пока не ссыплется горкой побелевших
Перейдя ручей через брод, он продолжил путь на восток, к плоскогорью. Шел вдоль крупных дорог, связывающих лесозаготовительные городки с туристическими центрами. Через десять дней он выбрался из дождливой тени Скалистых гор и покинул Колорадо.
Прощай, Орион, прощайте, зимние звезды… Вдоль обочины вытянулся низкий рекламный щит, вылинявший в невнятную абстракцию, над которой скакал куда-то величественный пластиковый конь. Коричневой масти с угольно-черной гривой — в тон копытам и передним ногам. Пластиковый тотем Великих равнин охранял покой проезжающих автомобилей. В дальнем углу щита угадывалась набожная фигурка в монашеском апостольнике, которую какой-нибудь фанатик имел полное право назначить Богоматерью. Между копыт коня свили гнездо мелкие птахи.
Через несколько дней нанизывающая городок за городком каждые десять миль дорога привела его мимо водонапорных башен и силосных зернохранилищ в мрачный Гранд-Айленд. Ночевал он в недостроенном доме, у которого пока имелся только шлакобетонный фундамент и каркас. Воспользовался туалетом для строителей. Во дворе лежала расстеленная полимерная пленка, потрепанная и бледная, словно рассыпающийся саван. Над головой раскинулся мерцающий звездами купол наконец-то ясной ночи. Утром Тим шагал через Гранд-Айленд уже под дождем.
Равнинное ранчо источало серную вонь, которая расползалась на многие мили вокруг. Посреди стояло десятитысячное стадо — живое, колышущееся поле черных абердино-ангусских коров. Тим шел вдоль ограды, пока не обнаружил участок, затянутый простой проволокой, поднырнул под нее и начал пробираться между черными мясными бычками. От их массивных грубо слепленных тел шел пар. Чем дальше он забирался в гущу стада, тем плотнее оно становилось, пока наконец коровы совсем не преградили ему дорогу, толкая и недовольно мыча. Скученность отбила у них все инстинкты. Тим присел на корточки на крошечном пятачке посреди теснящих его туш, греясь о теплые бока, и задремал сидя, то и дело теряя равновесие, когда опора начинала шевелиться. Ему снились унавоженные берега и косой черный дождь.
Глинисто-серая вода заливала веранды по обеим сторонам улицы. Тим брел между утонувшими почти по самую крышу (иногда по середину или три четверти лобового стекла — в зависимости от марки) машинами. Все было серым — и столбы, и набухшие от воды деревья. Подгоняемый течением, Тим осторожно доплюхал до какого-то пикапа и залез на крышу осмотреться. Видимость была почти нулевой, но вроде бы дальше улица слегка забирала вверх. Если добраться дотуда, там будет посуше.
Он спустился с грузовика и зашлепал вперед. Но течение вдруг ускорилось, коварная вода сбила его с ног, будто на стремнине, и понесла под горку. Там узкая улица, по которой он шел, изливалась водопадом в перпендикулярную, спускающуюся крутыми уступами. Тим изо всех сил замолотил руками, но отяжелевший от воды рюкзак тянул его вниз. Захлебываясь, Тим хватался за пустоту, за воздух, за дождь. Мимо проплывали дома. Наконец мелькнуло что-то красное, размытое — дорожный знак «стоп». Тим отчаянно сжимал жестяной восьмиугольник, пытаясь ухватиться покрепче, но тонкий мокрый металл упорно выскальзывал. Тогда Тим обхватил его согнутой в локте рукой. Туловище и ноги сносило потоком. Напрягшись, он подтянулся поближе, преодолевая силу течения, потом развернулся к потоку спиной, чтобы тот прижимал его к столбу. Обняв восьмиугольник обеими руками, он старался держаться как можно прямее. Рюкзак на спине тянул на дно, словно якорь. Мимо несло течением деревья, магазинные тележки и кусок забора.
— Соскучился? — спросила она.
Тим не ответил. Лекарства еще действовали, но хождение накладывало непредвиденный отпечаток.
— Ты соскучился по мне, Тим? — повторила она.
Он стоял, заткнув второе ухо пальцем, чтобы заглушить шум автоматов с видеоиграми. Кто додумался ставить таксофон рядом с этими штуками? Заведение гордо именовалось «Крупнейшим в мире пит-стопом» — явно для приманки туристов. Тим вымылся в платном душе и купил новую одежду.
— Тим, зачем ты звонишь, если не собирался разговаривать?
— Я узнал, что ты болеешь.
— Кто тебе сказал?
— Повтори еще раз, что ты спросила?
— От кого ты узнал, что я болею? От Бекки?
— Нет, до того.
— Я ведь просила ее не говорить.
— До того, Джейн, до того.
— Я спрашивала, соскучился ли ты по мне.
Тим расхохотался.
— Ха-ха-ха-ха! ХАХАХАХА!
— Что смешного?
Мертвенный флуоресцентный свет заливал щиты с табачной рекламой, витрины с энергетиками, вертела с курами-гриль, стойки с открытками, затянутые в пленку глянцевые журналы, протоптанные на плитке тропинки к сладостям и чипсам и шаркающих ногами транзитных пассажиров, которые все это потребляли. Смех перешел в сдавленные рыдания. Тим отвернулся к телефонному аппарату, чтобы никто не видел.
— Да, — выдавил он. — Я соскучился.
В пригородах властвовало лето. Пахло свежеподстриженными газонами. Оросители размеренно стрекотали, выдавая веера брызг. Государственные флаги над гаражами по всей округе висели чинно, не трепыхаясь.
Он сошел с намеченного оптимального пути и сдался на волю сна в лесопарке, окруженном со всех сторон жилыми кварталами. Разбудил его звук сыплющейся земли. Что-то довольно большое пыталось зарыться под палатку. На косой матерчатой стенке шевелилась неясная тень. Тим выбрался наружу, во влажную утреннюю духоту, и почти нос к носу столкнулся с клыкастым сопящим зверем, на загривке которого топорщилась сивая щетина. Оторвавшись от своего занятия, зверь посмотрел на застывшего столбом Тима. Тот осторожно сделал один, потом второй шаг назад и медленно спрятался за палаткой. К его облегчению, бешеные раскопки почти сразу же возобновились.
Стадо он разглядел чуть поодаль, на небольшом косогоре у поблескивающей металлом «паутины» для лазания. Несколько отщепенцев рылись под деревянным забором, отделяющим парк от домов. Его собственный незваный гость тем временем, похрюкивая, раскачивал палатку и, вполне возможно, раздирал ткань в клочья.
Обернувшись на звук хлопнувшей двери, Тим увидел двух мужчин, выходящих из грузовика. Один потянулся, зевая. Оба были одеты в одинаковые темно-синие штаны и форменные рубашки с короткими рукавами, а на двери грузовика виднелась какая-то неразличимая с такого расстояния эмблема. Вытащив из кузова по ружью с какой-то насадкой, мужчины подошли поближе к косогору и принялись отстреливать пасущихся хряков. Тим кинулся бежать, вскинув руки вверх. На его глазах все зверюги одна за другой повалились на землю, сраженные бесшумными выстрелами. Он вернулся к палатке. Разбудивший его кабан лежал на боку с торчащим в шее дротиком. Покуривая сигарету, к ним неспешно приблизился один из стрелков. На кармане рубашки значилось: «Парковая зона Даунерс-Гроув».
— Застрелили?
Егерь покачал головой.
— Нет, убивать их не положено.
— А кто это?
— Дикие свиньи.
Он затянулся сигаретой, втягивая щеки и всматриваясь сквозь прищуренные веки в знойную даль. Его напарник тем временем уже загружал первых свиней в кузов с помощью подъемного устройства. Егерь с сигаретой обернулся и молча окинул взглядом палатку.
— Здесь не разрешается разбивать лагерь, вы в курсе? — спросил он, выпуская вальяжную струйку дыма.
Ему снилось восставшее из мертвых индейское племя — воины выходили из кроваво-красного заката над центральными равнинами и из вод Великих озер. Их скорбные духи тянулись за ним еще с Вайоминга, с индейских каменных колец. За стенками палатки шла суровая подготовка к войне под хоровые песнопения. Индейцы не жаловали чужаков. Тим знал, но ничего не мог поделать, сгорая от жара, — то ли какая-то коварная болячка времен первопоселенцев, то ли тепловой удар. Грозные неразборчивые песнопения делались все громче. Наконец в палатку вошел вождь и потребовал произнести название племени, забытое врагами и потомками населяющих теперь эту землю врагов, стертое из памяти самой земли. Тим в отчаянии напряг память. Название упорно ускользало, жизнь повисла на волоске. Вождь, пахнущий популярным лосьоном после бритья, щелкнул средним пальцем по ботинку Тима, и Тим открыл глаза. За москитной сеткой палатки сидел на корточках загорелый почти дочерна мужчина средних лет со свистком на шее. Одет он был в белое поло с бейсболкой.