Беззащитные гиганты

Кэрри Дейв

В этот тихий, знойный африканский вечер на закате шли на водопой носорожиха и ее детеныш. Самка была высотой сто шестьдесят пять сантиметров и весила около тонны; трусивший следом за ней трехмесячный детеныш не достиг еще и метра. Оберегая его, мать — воплощение быстрой, грозной, бронированной мощи — шла впереди, но она не заметила ловушек. Огромная задняя нога тяжело ступила прямо в нижнюю, а голова просунулась в верхнюю. Почувствовав, что петли затягиваются, носорожиха захрапела и рванулась вперед, чтобы сбросить их, но петли только еще туже затянулись, врезаясь в шею и в заднюю ногу, и она взревела и заметалась, и ею овладело бешенство.

Носорожиха рвалась вперед, и трос врезался все глубже, и дерево закачалось, и она захлебнулась собственным ревом. Трос пропорол толстую кожу, и хлынула кровь, а она продолжала вырываться, и одна петля стиснула ее широкое дыхательное горло,

а другая кромсала сухожилия задней ноги. Обезумев, она сипло ревела и мотала шеей и громадной рогатой мордой, вращала налитыми кровью, полными ужаса глазами, а трос продолжал вгрызаться в ее тело. Носорожиха, одержимая ужасом, встала на дыбы, дергая могучей головой, и тяжелое бревно, к которому была прикреплена верхняя петля, ползло по земле, а она ревела и мычала, выгибала огромную спину и металась взад и вперед, и трос неумолимо врезался все глубже, и она упала — подвела вздернутая вверх окровавленная задняя нога. Ударилась широченной грудью, так что дрогнула земля, и перевалилась на бок, разбрасывая пыль толстыми ножищами. Тяжело поднялась и снова, как и рассчитывал браконьер, ринулась вперед, силясь освободиться от ловушек — и затягивая петли сильнее; и она опять грохнулась на содрогающуюся землю, дергая головой и ногой, и поднялась на дыбы, колотя по воздуху здоровенными копытами передних ног; попыталась достать ногой петлю на шее, чтобы сорвать ее, но не дотянулась и снова грохнулась; сделала попытку зацепить трос рогом, не вышло, изогнулась и направила длинный рог к нижнему проводу, но верхняя петля отдернула голову назад, и носорожиха опять упала со всего маху, обдирая себе брюхо, и трос затянулся еще туже. Все это время детеныш метался взад-вперед около нее, насторожив уши и стуча копытцами, то отскочит, то подбежит, то, объятый тревогой и страхом, упадет, оступившись; и он непрерывно визжал и скулил, с ужасом глядя, как бьется его огромная родительница. Животные, которые шли на водопой, слышали страшный гул и треск и хрипы, они прядали ушами и опасливо принюхивались к воздуху, возбужденно переступали ногами и топтались по кругу, торопливо пили воду и бегом возвращались в заросли. Целых десять минут громадная самка с налитыми кровью глазами рвалась из западни, ревела, грохалась на землю и снова поднималась в облаке пыли, и дерево качалось, и толстое бревно дергалось, и трос нещадно терзал тело, и носорожиха задыхалась. На одиннадцатой минуте порвалась нижняя петля.

Петля порвалась вдруг, и самка упала, тотчас опять взгромоздилась на ноги и, обезумевшая, затрусила по звериной тропе, волоча за собой бревно на тугом ошейнике. Она трусила, ничего не видя перед собой, сипя и задыхаясь, и детеныш бежал вдогонку галопом, и бревно прыгало следом за ней. Она мотала огромной головой, силясь освободиться от удавки. Дергала грохочущее, подпрыгивающее бревно, и на задней ноге болтался конец врезавшейся в ногу петли. Носорожиха ломилась через заросли прочь от реки, вверх по склону бугра, вниз по другому склону, и она сорвалась в лощину, с шумом покатилась вниз, увлекая за собой гулкие камни, и детеныш, визжа, скатился за ней, и она с трудом поднялась и опять побежала, и прыгающее бревно волочилось за ней, цепляясь за камни и кусты и с каждым разом все туже затягивая петлю. Десять минут бежала она, оглашая заросли топотом, спасаясь от муки, и детеныш, прижав уши, догонял ее неуклюжим галопом; десять минут ломилась через заросли все медленнее и медленнее, задыхаясь и спотыкаясь, потом бревно сделало свое дело — застряло между камнями и рвануло ее за шею, и она рухнула.

Носорожиха напряглась, чтобы встать, задыхаясь, борясь с натянутым тросом, дрожа всем телом, разинув пасть и раздувая ноздри; попыталась встать, и налитые кровью, обезумевшие глаза были готовы выскочить из глазниц, она тужилась и хрипела, и кровь струилась по ее шее и хлестала из ноги; она снова и снова рвалась, но всякий раз удавка осаживала ее, все глубже врезаясь в шею, и ничего не получалось, и она обмякла, навалившись на согнутые в коленях ноги, а тугой трос крепко держал ее голову. Черное доисторическое животное лежало, дрожа и задыхаясь, и могучие бока с обручами ребер вздымались, втягивая воздух, и ноздри были широко раздуты, и из разинутой пасти вырывались приглушенные сиплые звуки, и обезумевшие, измученные глаза были готовы лопнуть от прилившей крови, и шумное, тяжелое дыхание разносилось далеко-далеко в закатной тишине.

Запыхавшийся детеныш стоял рядом в сумраке, весь в ссадинах от ушибов, которые получил во время лихорадочной погони за матерью.

Сторожко поводя длинными ушами и прерывисто дыша, он метался вокруг своей могучей распростертой родительницы и топал, и пыхтел, и жалобно повизгивал. В этот день он еще совсем не пил воды. Детеныш долго метался и скулил и опасливо вертел ушами, потом смирился с необычным поведением матери, и ему захотелось пить. Посапывая и поскуливая, он стал искать соски, тыкаясь мордой в материнский бок. Носорожиха лежала, задыхаясь, а детеныш прижал уши к голове и опустился на колени, но она лежала неудобно, тогда он сам распластался на животе, протолкнул голову под ее заднюю ногу, ухитрился поймать ртом сосок и принялся сосать.

Взошла луна, и носорожиха по-прежнему лежала, вздымая серебристые в лунном свете бока, и черная кровь лилась из шеи и задней ноги; она хрипела и задыхалась, и детеныш громко сосал. Удавка сжимала дыхательное горло, но через некоторое время она все-таки немного отдышалась. На ноге петля пропорола мясо до кости. Теперь, когда носорожиха обмякла, нахлынула боль, дикая, жгучая, пульсирующая боль там, где тугой трос врезался глубоко в шею и в ногу. Но до смерти было еще далеко.

В лунном свете появились гиены. Припадая к земле, чуя запах крови, зная, но еще не смея, они кружили в зарослях и зорко следили за детенышем. Детеныш их слышал и чуял, и он скулил, подняв голову вверх; он метался вокруг матери, озираясь и прислушиваясь, непрерывно поводя ушами. Ему было очень страшно, но, если бы кто-нибудь тронул мать, он яростно атаковал бы противника, стараясь поддеть его своим крохотным, чуть больше сантиметра, рогом.

Могучая носорожиха тоже наконец услышала гиен, услышала сквозь боль и муки; и она попыталась подняться на ноги, чтобы встретить врага лицом к лицу и дать ему отпор, и натянутый трос ослаб, и камни отпустили бревно. Вслепую, опустив голову, задыхаясь и пытаясь нагнать страх на гиен, она заковыляла назад через камни, но горло было перехвачено удавкой, и вместо рева получился хрип. На темных камнях она споткнулась и упала на колени, снова поднялась и заковыляла дальше, и кровь капала из ноги и шеи, и детеныш трусил за ней.

Задыхаясь, свесив голову, могучая носорожиха брела вслепую через залитые лунным светом заросли, и тяжелое бревно волочилось следом за ней, цепляясь за корни и выступы, и трос врезался глубже и глубже, как и было задумано, и гиены шли по ее следам. Она волочила заднюю ногу, и нога с перехваченной тросом костью подкашивалась, потому что все мышцы были рассечены; она оступалась и подтягивала ногу и снова оступалась. Детеныш трусил за ней. Она шла медленно, с каждой минутой все медленнее, и шаталась, и хромала, и падала, громко хрипя сдавленным горлом. Всю долгую лунную ночь носорожиха ковыляла, волоча за собой бревно. Ее одолевала жажда, огромная пасть была широко разинута, но она думала только о том, как уйти от удушья. Кровь широкой, черной, поблескивающей в лунном свете струей текла по мощной шее и по искалеченной задней ноге.

Под утро началось воспаление, адская боль толчками пронизывала распухшие раны. Жажда стала нестерпимой. Иногда носорожиха падала без сознания, потом опять приходила в себя от собственного хрипа, от пронизывающей боли, от тяжелого, глухого шума в голове, от гулкого стука собственного сердца. Но до смерти все еще было далеко. Смерть придет не сегодня, в жаркие дневные часы, и не ночью, может быть, даже не завтра днем и не завтра ночью. Придет, когда гангрена напоит черно-зеленой адской отравой всю громадную тушу — разве что носорожиха до тех пор сама себя удушит. Разве что явятся львы. Или наберутся смелости гиены. Или явится браконьер, выследив жертву по метинам, оставленным на земле бревном, и добьет ее копьем. Но в этот час браконьер был далеко, вливал себе в глотку пиво. Так что смерть придет нескоро.

Когда рассвело, все помыслы могучей носорожихи были о том, чтобы напиться, и она направилась к воде, огромный черный умирающий зверь шел к воде, ковыляя и хромая, и задняя нога подкашивалась, и всякий раз широкая темная спина кренилась, и глубокая кровавая рана на шее всякий раз открывалась, и обезумевшие глаза вылезали из орбит. И детеныш трусил за ней следом.

Солнце стояло высоко в небе, когда носорожиха приблизилась к воде. Раздувавшиеся громадные ноздри почуяли воду, и она разинула громадную пересохшую пасть, и детеныш тоже почуял воду. Вниз по длинному, сухому, накаленному косогору, через желтые, серые, бурые заросли ломилась носорожиха, волоча за собой бревно, хрипя, падая, одолеваемая нестерпимой жаждой и дикой болью. Семьсот метров… после долгого перерыва еще шестьсот… потом… потом еще пятьсот… четыреста… и сквозь чудовищную муку она явственно чуяла запах воды.