Библиотека географа
Шрифт:
— В сезон холодов деревья взрываются, будто начиненные порохом. Когда по замерзшему стволу с размаху бьют топором, от ствола отлетают искры и дерево лопается; бывает, что и лезвие топора разлетается на части, как стеклянное. Я, честно говоря, не ожидал, что пистолетный выстрел вызовет подобный эффект. Дерево, однако, все равно рухнуло. По-видимому, слабые корни… — Он снова рассмеялся, сунул пистолет в кобуру и повернулся к Ней. — Так почему ты не можешь отдать мне эту шкатулку?
Ней тут же исчез в глубине юрты. Сквозь входное отверстие я видел, что его жена и дети заливаются слезами,
— Возможно, вы знаете, что якуты торговали с купцами в Новгороде еще до того, как подпали под власть Золотой Орды. Новгородские же купцы получали товары со всего света. Полагаю, эта шкатулка попала сюда именно таким путем. А поскольку в этот забытый Богом замерзший край люди со стороны, способные оценить такой товар, забираются крайне редко, подобные сувениры хранятся в некоторых здешних семьях на протяжении многих поколений. Взгляните на эту шкатулку, на покрывающую ее резьбу. Ни один якут не смог бы вырезать столь сложный орнамент, не так ли?
Впрочем, вы в любом случае должны испытывать гордость, товарищ поэт: эта шкатулка сохранит ваши слова для меня, когда вы уйдете. Теперь я скажу вам правду… — Он сунул руку во внутренний карман куртки и вынул из него фляжку и пачку бумажных листов. Глотнув из фляжки, он протянул ее мне. Я полагал, что там водка, но в горло словно влился жидкий огонь. — Это якутский самогон. Не знаю, из чего они его гонят, но согревает здорово. — Зенский сделал еще глоток и положил фляжку в карман. — Здесь у меня, — сказал он, выразительно потрясая бумагами, — стихи, за которые вас осудили. Кстати, вы хоть знаете, в чем вас обвиняли?
Я отрицательно покачал головой.
— В буржуазном формализме. А также в том, что вы, пользуясь своим положением в университете, пытались развратить и перетянуть на свою сторону будущих лидеров Советского Союза. — Я начал было протестовать, но он отмел мои возражения взмахом руки. — Не надо, прошу вас. Все это в прошлом. Я не об этом. Мне, знаете ли, ваши стихи даже нравятся. Они воспевают природу, любовь и любопытно построены — в такие, знаете ли, привлекательные словесные блоки, в которых рифма…
— В сестины…
— Извините?
— Я хочу сказать, что такие четверостишия называются „сестины“. Некоторые из них. Я также пишу вилланели. И то и другое — итальянские формы стихосложения, основанные на игре слов. Они хорошо переводятся на русский язык. Видите ли, если взять первую строку и поменять местами…
— Прошу вас, не надо читать мне лекцию. Слишком холодно. Я говорил это к тому, что ваши стихи представляются мне совершенно безвредными. Некоторых заключенных — наркодилеров, дезертиров, евреев — я пристрелил бы на месте, но вы на них не похожи. Возможно, у вас в этой стране есть будущее. Конечно, я не могу вам позволить сбежать, иначе потеряю работу. Но если подпишу ваши бумаги об освобождении, несколько изменив при этом дату, кто меня проверит?
Он подмигнул мне, и это испугало меня куда больше, нежели произведенный им ранее пистолетный выстрел.
— Вы всегда были довольно покладистым парнем, но при побеге продемонстрировали больше
Теперь второе. Идите сюда… — Он кивнул на поваленное дерево, лежавшее среди сколков льда, щепок, комьев смерзшегося снега, вывороченного мерзлого грунта.
Зенский вытряхнул из шкатулки содержимое и приказал:
— Выдохните! — Мое дыхание, не успев смешаться с воздухом, распалось на сотни крохотных льдинок, упавших на мерзлую землю. — Отлично. Итак, какое стихотворение вы хотите прочитать?
— Извините?
— Прочтите мне свои стихи. Какое из них самое любимое? Не забыли? Или ничего, кроме омуля, уже не помните? В таком случае взгляните. — Он протянул мне бумаги, присел на ствол поваленного дерева и прикурил сигарету.
— Вот это, — сказал я. Оно называлось „Песнь торговки фруктами“. Я написал его летом, во время своего медового месяца в Кургья, когда, занимаясь любовью с молодой женой, слышал песни торговки, продававшей на площади черную смородину.
Он жестом предложил мне начать. Пока я читал, он, присев на корточки, соскребал охотничьим ножом частички почвы, на которые падало мельчайшими льдинками мое дыхание, и ссыпал их в шкатулку. Когда я закончил, Зенский закрыл шкатулку и поклонился.
— Вот и все. Теперь, если мне захочется вспомнить бесстрашного поэта, сидевшего в моем лагере, останется только открыть эту шкатулку в теплую погоду.
Вот вам бумага и две ручки. Не потеряйте и начинайте писать. Опишите все, что произошло с вами вплоть до этого момента, включая нашу беседу. Я вернусь через два дня, чтобы узнать, как продвигается работа. Как только буду полностью ею удовлетворен (не сомневаюсь, что так и будет), я передам вам документы об освобождении и отпущу домой.
Кажется, вы удивлены? Между тем удивляться нечему. Мы, знаете ли, не монстры. Просто вместе с Ней пытаемся усовершенствовать систему, чтобы она служила нам еще лучше. Он получает то, что нужно ему, я — то что нужно мне, а люди, против которых это направлено, всего лишь преступники, извращенцы и враги государства. Их поймали бы в любом случае. Но при нашей системе каждый беглец, будь он даже самым ужасным преступником, испытает перед этим дивное чувство свободы. Ему отпущено несколько часов вольной жизни, сдобренных полосками замороженного оленьего мяса, которые он жует в компании с толстой плосколицей женщиной, пропахшей прогорклым жиром. Что ж, это лучше, чем ничего. Лучше, чем рыбьи потроха и храпящие уголовники. Если разобраться, не такая уж плохая сделка, вы не находите? Так что спите спокойно, товарищ поэт».