Библиотека приключений

«Оружие подбрасывали, это была распространенная практика. Мне, например, как-то раз пытались подбросить пистолет. Это было в ссылке, в Якутии. Приходил знакомый, который, как выяснилось довольно скоро, работал и на них, стучал. Попросил меня спрятать пистолет в детской колясочке — у меня в ссылке родился старший сын. Я отказался, разумеется. Иногда предлагали валюту подержать или поменять, а валюта была запрещена.

В отношении Славы Чорновила — такой был украинский диссидент, много сидевший, — устроили провокацию с участием одной дамы. Она познакомилась с ним в ресторане, когда его послали в командировку в соседний район и он ужинал в гостинице, где поселился. Подсела к нему, завела разговор про украинскую литературу, поэзию. Дама красивая была. Потом они решили продолжить разговор в номере, это была ее инициатива, но он не отказался — насколько я понимаю, никаких романтических намерений у него при этом не было. А потом она в какой-то момент сняла с себя джинсы и начала истошно кричать. Ворвалась толпа милиционеров и людей в штатском, и Славу приговорили

«Во время следствия собирался «материал интимного характера» — например, всем допрашиваемым упорно задавали вопрос, кто отец детей Горбаневской. Но это было скорее смешно, чем страшно. Угрожали: «У нас есть тюрьмы, где держат женщин с детьми», — чтобы я, мол, не надеялась, что меня не посадят. Но меня это только утешало: разлучиться с ребенком я никак не хотела».

«Я выходил из метро «Маяковская» и собирался звонить из автомата, как вдруг ко мне подошел какой-то человек и начал что-то угрожающим тоном говорить — якобы я его задел на Курском вокзале. Я повесил трубку, пошел, но он от меня не отставал, дергал за рукав, угрожал. Я сначала подумал, что он пьян, он действительно пошатывался — но при этом от него ничем не пахло. Мимо проходил милиционер, я пожаловался, что этот человек ко мне пристал. Милиционер не отреагировал. И тут я увидел, что за мной стоит еще один человек и вроде как подает этому «пьяному» знак — и тот мгновенно испарился. Было понятно, что вся эта история — намек на то, что ко мне можно применить и физическое воздействие, «физику».

«Осуществлялось, например, давление через детей. У Гинзбурга (Александра Гинзбурга, одного из учредителей МХГ. — БГ) были маленькие дети — семи и пяти лет. Когда Алика уже отправили в США, на его старшего сына пыталась наехать черная машина. Потом младший сын гулял во дворе, и в него явно чем-то прыснули, потому что, когда он пришел домой, у него был сильный приступ, удушье».

«Году в 1979-м ко мне пришел человек и рассказал историю, которая показалась мне подозрительной, но я не решился сказать, что не верю. Тем более в его легенде были достоверные элементы. Он сказал, что недавно освободился, находился в командировке в Омске, где его задержали по какому-то подозрению и препроводили в камеру, где сидел заключенный Владимир Дворянский, которого доставили в качестве свидетеля на суд Мустафы Джемилева (борца за права крымских татар. — БГ). Это было странно: человек, которого взяли с воли по подозрению, не мог находиться в одной камере с отбывающим наказание. Дворянский якобы дал ему письмо для Сахарова. А Сахаров якобы сказал этому моему гостю, чтобы он лучше отнес письмо мне, поскольку я занимался крымскими татарами. Но передать мне письмо он отказывался и просил помочь уговорить Сахарова взять письмо. Рассказывал, что, чтобы письмо не нашли при обыске, он свернул его мелко-мелко и засунул под зубной протез. Тем не менее я, к сожалению, не возразил против того, чтобы он пришел еще. И в первый раз у меня не было мысли не впустить его в квартиру. Он еще неоднократно навязывал мне встречи. Предлагал помочь написать письмо Дворянскому тайнописью — на мокрой бумаге палочкой. Я отвечал, что тайнопись известна всем, в том числе лагерной цензуре.

Вряд ли все это существенно повлияло на мою дальнейшую судьбу. Но формально дело, по которому меня арестовали в апреле 1980 года, было возбуждено на основании переданного в КГБ заявления этого самого моего гостя, гражданина Ефройкина. В заявлении говорилось, что он, дескать, случайно познакомился со мной возле синагоги — видимо, ему это продиктовали. В дальнейшем я якобы рассказывал ему разные нехорошие вещи, и он понял, что имеет дело с антисоветчиком, человеком опасным, и посчитал, что его гражданский долг — заявить об этом. А на суде его не было — это второе мое упущение: надо было настойчиво требовать его присутствия».

«После освобождения в 1984 году я поселился в деревушке в Калининской области. У меня было полгода надзора — надо было регулярно отмечаться в милиции, нельзя было заезжать в какие-то районы города, с восьми вечера до шести утра обязательно быть дома. После трех нарушений могут посадить на год в лагерь. Я старался правил не нарушать. Когда заканчивался срок надзора, произошла первая провокация. Я отметился в отделении милиции, вышел, а навстречу мне идет старичок, идет прямо на меня. Он столкнулся со мной и тут же упал. Стал кричать, тут же рядом оказались какие-то молодые люди, старичок обвинил меня в том, что я сбил его с ног и ругался матом. Мне говорят: «Сейчас разберемся, вон как раз отделение милиции». В милиции меня продержали ночь, обвинив в хулиганстве, обыскали и повезли в суд, чтобы приговорить к аресту на 15 суток. Но тут произошла странная вещь: судья отказалась меня

Через месяц была свадьба моей родственницы, я там посидел, выпил не больше бокала вина и пошел пешком домой, чтобы успеть вернуться к положенному времени. И вот навстречу мне идет человек и спрашивает закурить. Сигареты у меня как раз кончились. Тогда он схватил меня за сумку и говорит: «Где-то я вас видел? Не в кафе ли?» — это притом что я шел из кафе, а он мне навстречу. Держит и не отпускает. Я понял, что дело нечисто, стал отбирать сумку, он не отпускает, мы начинаем толкаться, с него слетает шапка. Он кричит, что я хочу у него украсть шапку. Собирается потихоньку народ — на этот раз обычные люди, в предыдущем случае «свидетели» были оперативниками. Подъезжает милицейская машина, нас везут в отделение. Меня опять оставили там ночевать. Утром вызывают к следователю, которого специально ради меня выдернули из отпуска. Утверждалось, что я избил этого человека и опять же ругался матом. Должен заметить, что я матом не ругаюсь в принципе никогда. Светит статья «хулиганство», да еще и вторая часть — нанесение серьезных побоев. Когда я вышел из КПЗ, у меня возникло ощущение, которое я запомнил на всю жизнь: ты идешь и в каждом встречном подозреваешь провокатора, который тебя обвинит в краже, в нападении или в чем-нибудь еще. Я даже переходил на другую сторону улицы, если видел кого-то, идущего навстречу. Все мои друзья написали в суд письма, что это провокация. Уже по «Голосу Америки» передавали про это дело. Но прокурору было ясно, что это хулиганство с нанесением побоев, так что три года в лагере строгого режима дать надо. Такой приговор мне и вынесли. Я написал кассационную жалобу и в ожидании решения сидел в камере с самыми тяжелыми преступниками. Спустя некоторое время меня вдруг вызывают с вещами на выход — и отпускают на волю. По результатам кассации мое дело переквалифицировали с «хулиганки» на ссору на почве взаимной неприязни. Приговор — полгода исправительных работ по месту службы с вычислением 20% из зарплаты».

«Наружка, то есть наружное наблюдение, бывала открытая: те, кто за нами следил, нисколько не скрывали, что они к нам приставлены.

За Петром Якиром (историк, один из создателей Инициативной группы по защите прав человека в СССР. — БГ) часто ездили две машины — на тот случай, если он будет с кем-то встречаться, тогда одна машина поедет за ним, а другая — за тем, с кем он встречался. Разные люди вели себя по-разному, кто-то играл с ними в кошки-мышки — например, Володя Буковский. Ему удавалось уходить от слежки — он прекрасно знал все московские проходные дворы.

Помню, за мной шел человек, а я очень торопился и хотел как-нибудь в последний момент впрыгнуть в трамвай, чтобы он не успел. Но портфель у меня был полон крамолы, я не хотел показывать, что мне есть что скрывать. Поэтому мне пришлось, наоборот, в соответствии с правилами вежливости придержать перед моим преследователем дверь. Он буркнул «спасибо».

«После демонстрации (знаменитой сидячей демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию. — БГ) за мной следили в открытую. Они, когда хотят, следят весьма скрытно, и такую слежку я просто не вижу. А тут я ходила с маленьким Оськой на молочную кухню, в школу за Ясиком (старшим сыном), и они за мной ездили нахально. Я разворачивалась с коляской по Чапаевскому переулку так, что им для разворота пришлось бы нарушить все правила движения».

«Бывала и скрытая наружка. Как-то я приехал в Свердловск с концертами, и их отменили. Я выступил у кого-то в квартире, где пел крамольные песни. Перед тем как их исполнить, я попросил закрыть все магнитофоны, кроме одного. Когда же дошло до «Монолога пьяного Брежнева», я попросил закрыть и этот оставшийся магнитофон. В той компании, которая собралась в квартире, точно не могло быть стукачей, никто не мог меня записывать тайком. Однако, когда я уехал, всех их тут же начали допрашивать. Но про «Монолог пьяного Брежнева» никто из них ничего не сказал. И тогда им предъявили текст этой песни! Это была расшифровка записи очень плохого качества, многие слова были пропущены или неправильно воспроизведены. Это означало, что какая-то запись велась снаружи.

А однажды в квартире у Якира, в потолке на кухне, ровно над тем местом, где он обычно сидел, обнаружился микрофон. Видимо, его неудачно закрепили, и он в результате вылез. Разобрали место, где он был спрятан, и нашли проводки».

«Прослушка была стопроцентная. Поэтому в квартирах у нас говорить можно было не обо всем. Если речь о том, чтобы написать документ протеста, — об этом можно говорить. А вот о том, как передать материал для «Хроники» или найти человека, который может что-то важное рассказать, — нельзя. Иногда приходилось писать друг другу записки. Когда нужно было обсуждать номер, выбирались квартиры друзей, в которых не было прослушки, но которые тоже ставили себя под удар».

Сергей Ковалев, в советское время — биолог, один из создателей Инициативной группы по защите прав человека в СССР, один из редакторов «Хроники текущих событий»:

«Квартира Сахарова прослушивалась, это я знаю точно. Накануне допроса, во время которого меня должны были арестовать (так и сделали), я был у него дома. И на этом допросе мой следователь пересказывал мне, о чем мы говорили с Андреем Дмитриевичем. Против этого было не так уж много способов борьбы. Или говорить тихо при включенном радио — или писать на бумаге».