Бирюзовая тризна
Шрифт:
— Я тебя не очень понимаю.
— Нечего тут понимать. Ох, Господи, Трев, я просто пьяна. Я сама не знаю, что несу. У меня в глазах двоится. Ты напоил меня.
— Ты хочешь сказать, что не так уж все было хорошо после вашей свадьбы?
— Слушай, дай мне поспать.
— О'кей, можешь вздремнуть. Я разбужу тебя.
— Я не шучу, я правда хочу спать. Уже ночь. Пожалуйста. А ты пойдешь к себе, ладно?
— Нет, не ладно, по крайней мере, пока мы не закончим.
— Да что еще осталось заканчивать? Ты уже все из меня выудил.
— Ты сказала: ты должна выяснить кое-что. Давай попытаемся это сделать вместе.
— Тогда я должна умыться и во что-нибудь
— Давай живее.
Она вернулась через десять минут, посвежевшая и причесанная, босиком, в одном только коротком халате в неимоверно ярких огромных букетах. Видно было, что она очень устала — и от выпивки, и от затянувшегося вечера, и от моего допроса. Плюхнувшись на табуретку, она сгорбилась, зажала ладони между колен, зевнула и проговорила:
— Ей-Богу, Трев… Правда. Я просто…
— Были у Джой родинки?
— Чего?
— Родинки, родимые пятна, рубцы, какие-нибудь шрамы, словом не заметила ты у нее каких-нибудь особых примет, когда разглядывала ее в видоискатель?
— Н-нет.
— Тот смех, который ты слышала. Ты думаешь, они смеялись над тобой?
— Да, именно так я и думаю.
— И тебе никогда не было чертовски хорошо в постели?
— Что-о? Что ты имеешь ввиду? У меня было все в порядке со Скотти. Можно даже сказать, более чем все в порядке. Куда это вдруг тебя понесло? Скотти? Ах да, вспомнил я, это тот самый ее сокурсник, который так равнодушно отнесся к смерти ее отца.
— Но никогда — с Говардом?
Она дотянулась до своего бокала и принялась взбалтывать его содержимое. Лед уже растаял, но крепости от этого почти не убавилось. Гуля сделала большой глоток и скривилась. Потом начала рассказывать — сначала медленно, запинаясь, а потом все увереннее. Доброму старому Дяде Тревису. Она хотела, чтобы их брак был совершенством во всех отношениях. А Говард был всегда странным существом. Трев, ты же сам пытался раскусить его, ты знаешь. Он был похож на маленький домик с большой парадной дверью и маленьким черным ходом. С единственной комнатой. Он впускал в дом, и все казалось прекрасным. Смешки и игры. Никакого давления. Затем ты хотел узнать его лучше, и шел через черный ход, полагая, что за ним находится его личная комната, куда пускают не всех. А на самом деле ты вдруг оказываешься на заднем дворе, и со двора домик выглядел совершенно так же, как и с фасада. Комната была одна.
— А я — я очень сама по себе. Собственное существо, — заявила она и допила бокал. Она раскачивалась на табурете, упираясь круглыми коленками в край дивана, я видел, как шевелились тени под ее резче обозначенными скулами. Порой ее лицо оказывалось так близко от моего, что я ощущал кожей ее дыхание. Мы были сейчас по-настоящему близки.
— Загляни в меня, — грустно сказала она.
Передо мной были два огромных печальных глаза, с искорками на дне, такого глубокого серого цвета, что казались голубыми, с агатово-черными зрачками. Гуля сморгнула, но в следующую секунду снова смотрела прямо в мои глаза. Сейчас для меня весь мир сфокусировался в глазах этой женщины, так странно и неотрывно глядящей на меня. Сердце мое гулко отстучало десять раз. Между нами было какое-то особое родство, к которому не подходило определение «родство душ». Линда Левеллен Бриндль? Перед мной когда-то уже были эти глаза, и это были глаза ребенка по имени Гуля, пережившего ужасную катастрофу. Или невесты в белом, стоящей у аналоя, что-то отвечающей человеку с Библией в руках. А тому существу, что сейчас сидело передо мной, я не мог подобрать имени. «Гуля»
— Хей, Левеллен, — тихонько сказал я. А потом повторил еще тише: — Лу Эллен. — Да, это, пожалуй, подходило.
Я изумил ее несказанно. Она перестала раскачиваться, села очень прямо и уставилась на меня. Затем встряхнула головой, откидывая волосы и поинтересовалась:
— Откуда ты знаешь? Это идея моего деда. Вся родня ворчала, что это слишком громоздко. И что нельзя каждый раз, подзывая ребенка, выкрикивать такое странное имя. Лу Эллен Левеллен. Я даже не знала обо всем этом, пока, кажется, лет в десять, не потребовала назвать меня другим именем — мне осточертела и Линда, и Гуля, и меня называли Лу Эллен… да, года два по меньшей мере. Я теперь и забыла об этом.
— Мне просто показалось подходящим.
— Ты и в самом деле собираешься впредь называть меня так?
Близость, родившаяся из ощущения дыхания на собственной коже, никуда не исчезла, несмотря на то, что Гуля от удивления даже слегка отодвинулась от меня.
— Наверное. Если, конечно, ты не против. — Я в восторге. Тревис. Наверное, это глаза. Наверное, я сама хотела, чтобы ты увидела это. И ты этого хотел. Я действительно «вещь в себе». Все то, что я тебе тут наговорила насчет Говарда… Ты можешь смотреть в его глаза восемь часов в день, хоть восемь дней в неделю, и они всегда будут просто карими глазами, словно из стекла. Тебя просто отбрасывает, как мячик. Он смотрел на меня так, как смотрели в детстве на мои куклы.
Она снова тихонько раскачивалась всем телом, словно во сне. Я вдруг почувствовал себя настоящим инквизитором. Надо с этим заканчивать, решил я и встряхнулся.
— А ведь ты знаешь, почему они смеялись над тобой.
Она распрямилась, словно стальная пружина.
— Я не желаю говорить…
— Говорить о чем-либо, что, наверное, не удалось, думать о чем-либо, что, наверное не удалось. Ты хочешь быть прекрасна во всем.
— Но почему, почему ты… так превратно меня толкуешь? С чего ты вдруг вообще заговорил о том, каково мне в постели?
— Потому что это был шуточный брак, дорогая моя. Ни желания, ни томления, ни страсти. Брак добрых друзей. Брак сестры и брата. Вспомни, как вы поцеловались после венчания. Так целуются сорокалетние супруги при встрече в аэропорту!
Ей пришлось нехотя признаться. Сначала ничего не получалось у нее — она просто не возбуждалась. Но мало того, что не могла возбудиться она, сексуальность Говарда тоже была весьма относительна. Сплошные мышцы, быстро возбудимые, быстро успокаивающиеся. Первые дни они всячески экспериментировали, перепробовали чуть ли не все позы, чуть ли не все места на яхте. И самое ужасное: никакой заботливости, никакой ласки, никакой романтики.
— Совсем как те ужасные шоколадки, — вздохнула она под конец.
— Какие шоколадки?
— У него всегда были огромные запасы шоколада. Он говорил, что он — шоколадоман. Он мог бросить не середине все, что угодно — расчет курса, готовку ужина, фиксирование такелажа — и помчаться вприпрыжку к холодильнику за очередной шоколадкой. Хруп, хруп, хруп — и ее уже нету. Тогда он вытирал ладонью губы и мчался доделывать то что бросил. Когда это случалось не слишком часто, я относилась к этому спокойно, вернее, пыталась относиться спокойно, но когда работа не терпит отлагательств, и вы ее делаете, а твой партнер вдруг куда-то убегает каждые полчаса, кто угодно выйдет из себя и вдруг куда-то убегает каждые полчаса, кто угодно выйдет из себя и начнет думать о новом партнере.