Битва богов
Шрифт:
При нашей новой близости мне пуще прежнего захотелось узнать, за каким же дьяволом эта не причастная ни к какой магии простушка отправилась в сердце Гималаев. И Ханна сама удовлетворила мое любопытство. С обаятельной и жутковатой непосредственностью поведала мне, что вылетела по личной воле Первого, уже не доверявшего ни бонзам, ни Ордену, а только ей, беззаветно преданной… Моя задача была: узнать секрет победы для райха, если можно, получить помощь — независимо от того, кто возглавит Германию, и даже с учетом того, что скоро Первым Адептом назовут другого человека. Ханна добивалась одного — сохранения жизни и власти своего духовного отца и мистического возлюбленного. Разумеется, штурман
Перед сегодняшней нашей встречей Ханна побывала в Святая Святых. Лифт опускался туда чуть ли не полчаса. Что там происходило, от страшного волнения она помнила лишь урывками… Роскошь непостижимая, нагромождение гигантских кроваво-черных колонн, скульптур, барельефов; со всех сторон — пугающе одухотворенные лики богов и демонов, многоруких, подобных жабам и спрутам, взаимно пожирающих друг друга, сплетенных в агональном сладострастии. Мебель затоплена золотом, все удваивается темным, словно густая кровь, зеркалом пола. В золотой ограде — чешуйчатое узловатое дерево толщиною с водонапорную башню, с корнями, похожими на вымерших ящеров; его посадили основатели Меру, оно старше всех государств и наций.
Кто говорил с Ханной? Они не представились. Собрание в багряной полутьме, почти невидимые лица, приглушенный блеск крылатых солнц на груди. Во всяком случае, это были люди обычного роста, непохожие на титанов-космодержателей…
Ей выразили сочувствие, призвали быть стойкой. Спасти Вождя немцев? Увы, это не представляется возможным. Он погибнет со славою, как герои древности. Кажется, она рыдала, моля послать для спасения Первого эскадрилью черных кораблей-дисков, отряд Вестников. И получила четкий ответ: это невозможно. Поворот мировой кармы совершился; долг Ханны и всех посвященных — в глубокой тайне продолжать дело Вождя, готовить конечную победу высшей расы.
…Клянусь матерью! После этих слов Ханны точно магниевая вспышка высветила для меня и Святую Святых, и все, что скрывали от нас эти сверхконспираторы.
Не мы нуждаемся в помощи Агарти. Нет! Меру нуждается в помощи Внешнего Круга, в нашей помощи. Перевал Майтрейи выставил вокруг Черного города карантинный барьер, который можно взломать лишь извне. Нашими руками.
Чтобы прорвать блокаду Перевала, Убежище пыталось всю планету обратить в военный лагерь; мощь всех ее арсеналов, сплоченную германским верховенством, на последнем этапе войны двинуть против этих зеркальных шаров и их незримых хозяев. Не Избранные для нас, а мы для них опора и спасение; мы, сжигаемые заживо, расстреливаемые из пулеметов, насмерть замерзающие в окопах, даем нашу кровь дряхлым пятнадцатитысячелетним вампирам, помогаем вернуть единодержавие Внутреннего Круга!..
Под взволнованный полушепот Ханны представил я красочную картину 1950 или 1960 года, какой она, вероятно, виделась нашим хозяевам, покуда райх еще побеждал… В центре Берлина, перестроенного по безумным проектам доктора Шпеера, среди всех этих больных слоновостью пилонов, колоннад, Солдатских домов и Народных собраний по шестьсот метров высотой, на площади перед райхсканцелярией, где по углам торчат куски распиленного начетверо дуба-патриарха из города Запорожья, — садится черный двояковыпуклый диск. Каре германских адептов, с серебряными черепами на тульях, траурной каймою обрамляет плащ. Встретились они — и мы, источник — и река, допотопные властелины и их наследники, столь же суровые и непреклонные… Бомбами с «юнкерсов», танковыми колоннами, миллионами солдатских тел была, наконец, повалена ограда, в которую Перевал загнал черных адептов. Горы человечины сгнили на полях сражений, по улицам тарахтят инвалидные тележки,
Нежданная, пугающая параллель: ведь так же было у них и с евреями! Поначалу — ближайшие ученики и помощники, народ, предавший огню многие страны, чтобы восстановить империю Внутреннего Круга. Потом, когда империя не состоялась, — гонимые, обреченные вечно скитаться… С детства нас приучали ненавидеть эту нацию; Черный Орден учит, с одобрения Агарти, что еврей — самое злобное и порочное из болотных существ межлунья… Не затем ли это делается, чтобы мы не постигли глубинного сходства нашей судьбы; не разглядели будущих скитаний всеми ненавидимых «мертвоголовых»?..
Что это такое диковинное рассказывает Ханна? Покидая Святую Святых, в блике света различила она руку того, кто главным образом говорил с нею. Рука эта лежала на подлокотнике, покрытая иссизо-белой дряблою кожей в коричневых пятнах, с ногтями цвета свинца, и в вену была вживлена концом тонкая трубка, струилась по ней лиловая, непохожая на кровь жидкость…
…О, непохороненные вурдалаки! Моя честь офицера была задета, и — будь я проклят! из-под всех орденских умствований проступала гордость природного саксонца. Да чтобы я сложил голову за их подогретые бассейны и дрессированных шлюх?!
Еще кипя брезгливым гневом, я вдруг ощутил на своей шее влажно-горячую ладонь. Ханна придвигалась ко мне; она раскрывала губы, также полная омерзения к тем, внизу, — живая, полнокровная, несмотря на весь внушенный фанатизм, после мертвящих видений хотела забыться в любовной радости…
И, поворачивая уже вполне послушное тело Ханны, нежно помогая ей встать на колени, я осознал, что совершаю сейчас ритуал попрания черных святынь.
Глава XII
Сны мои сделались такими, что я боялся преклонить голову на подушку. Все, что можно себе представить болезненно-жуткого, обрушивалось на меня по ночам. Не помогали уже никакие самовнушения, не действовали волшебные снотворные и успокоительные лекарства. Днем, предоставленный самому себе, ничем не занятый, я томился все более тяжкими предчувствиями; в своих царских покоях бродил, как приговоренный к казни. Да я наверняка и был приговорен. Если Агарти умеет читать мысли, меня не выпустят отсюда живым. Хотя, собственно, зачем проникать в мысли? Достаточно было лишь наблюдать за моими встречами с Ханной, слушать некоторые наши беседы, видеть отвращение и ужас, которые мы порою не могли скрыть. Мы оба останемся здесь, я и она. И, кажется, я знаю, какая участь нас ждет, — думал я, останавливаясь перед терафимом… А потом опять наступало время ночных пыток.
Однажды, в начале мая, меня разбудила паническая трель устройства связи. Вскочив и слушая того, кто обращался ко мне, я исходил холодным потом: все, все, кошмары снов перешли в реальность, пробил мой час; сегодня сбудется то, что своим приближением обратило мою жизнь в медленный подъем по ступеням эшафота! Чей-то свистящий шепот срывался на визг; я не мог понять, чей, я не различал эти демонские голоса со слишком правильным произношением… Голос предлагал, настаивал, приказывал одеться как можно скорее и ожидать Вестника, который отведет меня куда следует. Я едва справился со своим бельем, долго искал застежки орденского платья — так колотилось мое сердце, дрожали пальцы. Неполный месяц в Меру сделал меня, здорового и закаленного немецкого офицера, настоящим неврастеником…