Битва богов
Шрифт:
— А что за причины такие… трагические… и почему вдруг спешка?
— Слушай, — сказал Равана, видимо, склонный к наставлениям. — Ты как думаешь, почему мы приняли тебя в Орден? За красивые глаза?
…Он думал об этом день за днем, целую луну подряд, сидя в пустой камере, лишенный звуков, видевший свет, лишь когда открывалось окошко в стене и пневмолифт подавал пищу. Он догадывался, что предстоит посвящение, и перебирал грехи за всю свою жизнь, свято веря, что кто-то слушает его мысли. Но не мог, даже против желания, не вспомнить все то, что считал своими победами и заслугами. Как ни верти, выходило, что Орден мог заинтересоваться только его архитектурными работами.
— Точно, — сказал Равана, хотя Вирайя не раскрыл рта. — Ты угадал парень, но, однако, подробности расскажу тебе не я… Орден нашел, что ты — лучший
— А все лучшее должно быть у нас! — подхватил Трита. — Ты думаешь, это уже обед? Ничего подобного. Это только легкая закуска. Обедать будешь у меня, поскольку мы празднуем твое посвящение. Встанешь из-за стола как раз к вечерней церемонии…
Глава V
Здесь голубые звезды всходили, не дожидаясь окончания заката, и по-хозяйски располагались среди оранжево-розовых, как перья фламинго, разбросанных веером облаков. Здесь был край непуганых фламинго. Мельтеша мириадами тонких ног, изгибая бесчисленные шеи, розовой каймой обнимали они озеро. Если приходила опасность, — огненная туча взмывала, оглушительно поливая землю пометом. Помет наслаивался и твердел столетиями, как коралловый риф. По весне подкрадывались из лесу маленькие большеухие лисички, ползли к свежеотложенным яйцам. Часовые казнили воришек ударами кривого клюва.
Край был безнадежно дикий. За пальмами приозерной равнины, за лиловыми малярийными лесами высоко висели призраки горных вершин. На закате коричневые малорослые люди выпрягали буйволов из деревянного ярма и вели к озеру, называя ласковыми словами. Фламинго не боялись ни людей, ни буйволов. Огромные быки часами лежали в воде среди птиц, и мелкая летучая братия пировала у них на спине, добивая клещей, пока буйвол не перекатывлся с грохотом на другой бок…
Коричневые люди, сухие, как кость, одетые лишь в свою кожу, царапали острым суком красную землю, сеяли ячмень. Хилые пузатые ребятишки с косичкой на бритой голове, заплетенной кольцом против злого духа, приносили воду им в корзинах, обмазанных глиной. После захода солнца садились на корточки возле землянок, крытых пальмовым листом, жевали известь, завернутую в листья, сплевывали красной пеной. Женщины перекликались резкими павлиньими голосами. Оживляясь к ночи, лес начинал озорничать: то издавал глухой шум, то приносил далекие леденящие вопли. В деревне до рассвета горели костры.
Удивительно: птицы издали отличают белых людей от коричневых и начинают тревожиться. Вот и сейчас — подозрительно смотрят, боком сбившись в кучу. Индре показалось это обидным, и он пугнул птиц, пустив в их сторону плоский камешек по воде. Камень запрыгал, оставив длинную цепь расходящихся кругов, фламинго шарахнулись. «Вот так», — самодовольно сказал Индра и начал раздеваться.
Озеро лежало зеркалом в тишине. Горели окна двухэтажного здания поста, и начисто лишенный слуха младший офицер Варуна начинал ежевечернюю борьбу с губной гармошкой. Индра прижал кобурой сброшенную одежду, сделал несколько вдохов и выдохов диафрагмой; тренированный живот, проваливаясь, чуть ли не прилипал к спине.
Качнувшись, раздробились горящие небесные перья. Прохладная вода зашипела пузырьками вокруг горячего тела. Окунувшись с головой, он лег на спину, раскинув руки. Варуна четвертый вечер подряд с нечеловеческим упорством подбирал мелодию модной песенки Висячих Садов. Единый! Не приснились ли Индре и Висячие Сады, и вечно сияющая столица, и вся его чудо-родина посреди теплого океана, ухоженная и благоухающая, как один сплошной розарий? Всего три десятка душных, изнурительных ночей; тридцать дней на дымящемся от солнца плацу или в дощатой радиорубке со священными текстами на стенах; тридцать пьяных вечеров в однообразном до тошноты, дико горланящем песни, офицерском собрании. И вся предыдущая жизнь перечеркнута напрочь, даже сны «оттуда» снятся все реже.
Прожитые дни он отмечал ножом на коре многоствольного баньяна. Собственно, двухгодичный испытательный срок перед вручением зеркальной каски только начинался, и лесенка зарубок Индры выглядела убого рядом со стволом, изрезанным до верхушки предшественником-стажером. Он сочувствовал служакам-армейцам, обреченным до старости торчать в первобытной глуши.
Сколько таких постов разбросала по свету Страна Избранных, вечно нуждающаяся в притоке свежей рабочей силы! Короткую перемену в рутинной
Рейды по «восстановлению равновесия», в отличие от вылазок за рабами, происходят по инициативе поста, а причиной чаще всего бывает сигнал деревенского осведомителя. При всем глубочайшем понимании Индрой задач и обязанностей Избранного, первый такой рейд произвел на него гнетущее впечатление — стажер даже ночь спал хуже, чем обычно.
С начальником поста Рудрой и солдатом-фотографом они приехали на маленьком вездеходе в дальнюю деревушку. Солдат с нескольких точек заснял наивное деревянное сооружение — колесо с черпаками, набиравшими воду из озера. Снимки отсылались в штаб сектора. Изобретатель — благостный, весь какой-то выцвевший старичок с реденькой бородкой и ребрами наподобие стиральной тары все время кланялся, сложив ладони у переносицы. Двое местных силачей, пожелтев от страха, лихорадочно крутили колесо. Вода с веселым плеском рушилась в узкий канал, разделявший зеленое ячменное поле. Больше кругом ни души — крестьяне не смеют даже выглядывать из хижин…
Фотограф кивнул начальнику поста и отошел в сторону, пряча аппарат в кожаный кофр. В то время как стажер тщательно обливал колесо бензином из канистры, Рудра, сохраняя выражение снисходительной брезгливости, поднял пистолет и методически всадил две пули в кланяющегося старика. Подойдя, третьей пулей он пробил голову упавшего — такой выстрел назывался контрольным. Затем Рудра вернулся в вездеход, — правил он самолично, — и испытывающе смотрел, как Индра щелкает зажигалкой…
— Грубеешь тут, как последняя скотина, — брюзжал Рудра на обратном пути, заметив бледность и молчание стажера. — Вот погоди, потянешь годик нашу лямку, притерпишься! Еще и рад будешь размять ручки…
…Все-таки сознание собственных привилегий было самым большим утешением для Индры в лишенном комфорта, отупляющем быте. К нему, единственному на десятки постов адепту Внутреннего Круга, — если не считать прилетавших пилотов, — даже командующий сектором относился отечески. Свои завидовали по-доброму, грубо баловали Индру. В подвыпитии любили расспрашивать о гвардейской школе. Он стремился вести себя попроще, охотно и много рассказывая. При любых привилегиях, малейшая заносчивость обрекла бы Индру на публичное одиночество до конца срока. Опухшие от пьянства, бронзовокожие, истрепанные лихорадкой служаки теснились в спальне вокруг стажера, снова и снова смакуя подробности выпускной церемонии. Юноше не хватало слов, яркость воспоминаний ослепляла.
…Какая светлая, невиданная синева царила в тот день над городом! Как славно вымытые за ночь плиты улиц, наполненных ароматом цветочных гирлянд! По сторонам каменных проходов Священного Стадиона колыхались полотнища, сплетенные из живых роз. В пышной центральной арке, под колоннами алтаря, ветер чуть колебал углы белого атласного штандарта с пурпурным крылатым диском. Под стать цветам и знаменам, сплошной круглой стеной пестрели и шевелились пышные женские платья, яркие плащи мужчин; маленькими слепящими взрывами отмечало солнце чью-то диадему, пряжку на воротнике, эфес парадной сабли. Пустовали только два сектора по сторонам Алтаря, их отделяли от публики цепи зеркальных шлемов.