Битва за Лукоморье. Книга 3

Камша Вера Викторовна

– Вспоминай, – велели Василию чьи-то холодные скрипучие голоса. – Всё то, о чем тебе вспоминать нестерпимо больно и стыдно… о чем ты хочешь забыть, да не выходит… Вспоминай всё, что гнетет… что лежит на сердце камнем… что сочится из него гноем и сукровицей… Вспоминай всё, что снится тебе в тяжких снах и заставляет холодным потом покрываться… Вспоминай всех, кого потерял, подвел, не сберег, перед кем никогда не искупишь своей вины… Эти раны не заживут, эту боль не исцелить, а жизнь – дурной бессмысленный морок… Уж лучше не быть, не мучиться… Сдавайся, воин. Так легче, так проще, так честнее, так ты больше никого не предашь, и никто не предаст тебя… Так

не наделаешь новых непоправимых ошибок, никого не загубишь, нико…

– А вот хрена без сметаны вам… – прохрипел Казимирович, тряся головой.

Он словно из темной болотной воды вынырнул, тяжело дыша. Тело бил озноб, спина под рубахой взмокла, виски, затылок и темя раскалывались, но навалившееся наваждение отпустило, будто лопнули какие-то невидимые арканы.

В уши ворвался тихий, захлебывающийся и сдавленный плач. Мадина по-прежнему сидела на полу, сжавшись в комок и спрятав лицо в ладони. Плечи ее без удержу тряслись.

– Эй, Мадина Милонеговна! – хрипло, с тревогой, окликнул царицу богатырь, но та даже головы не повернула.

Спрыгнув с лесенки, Василий бросился к алырке. Опустился рядом на колени, осторожно тронул за руку. Плач прервался, царица отвела ладони от лица и подняла на русича глаза. Они были совершенно безумны, взгляд – остекленевший, к щекам, залитым слезами, липли разметавшиеся пряди волос, а губы мелко прыгали.

– Пусти, – простонала она. – Незачем… Всё – незачем… Мы отсюда… только на смерть выйдем… Сейчас придут… и скажут: пора ехать…

– Кто придет? – Василий вздрогнул. – Куда ехать?

– Они… Батюшкины люди… А батюшка… меня не обнял даже… напоследок… – всхлипнувшую алырку вновь всю затрясло. – Дядя Славомир сказал… прости его, Мадинушка… тяжко ему… совестно… А на взморье… цепи были холодные… ой, холодные… и чайки кричали… как плакальщицы на похоронах… И я Белобога молила… чтоб скорее… Чтоб сразу… Сразу – лучше, так и нынче надо… Пусти-и!..

Ее голос надломился, плач перешел в надрывный громкий смех.

У царицы в головушке тоже похозяйничали, сообразил Василий. Вот чего он не ожидал, так это того, что Мадина зашипит, как разъяренная кошка, вырвет руку и выбросит ее вперед, целясь растопыренными пальцами ему в глаза. Голову богатырь успел отдернуть, ногти алырки мазнули по скуле, а сама она проворно отползла на четвереньках назад. Вскочила на ноги и, оскальзываясь на влажном от слизи полу, метнулась в глубину подвала.

Теперь ясно, почему оружие-то у него отобрали, а вот связывать их с Мадиной не стали. Просто ни к чему было. Премила не сомневалась, что пленникам против чар избы не выстоять.

Опорная свая, к которой, пьяно шатаясь, подбежала алырка, еще муторней засияла холодной ядовитой желтизной, когда Мадина обхватила ее руками и прижалась-прильнула к ней всем телом. Василий, кинувшийся к царице, обмер. Влажно блестящая поверхность столба словно бы подалась, прогибаясь, навстречу Мадине… и сделалась полупрозрачной. Как мутное, запотевшее стекло или густой студень. В толще этого студня ветвились какие-то жилы и хрящи, что-то пузырилось и темнели непонятные бесформенные пятна.

Богатырю пришли на память куски янтаря с застывшими внутри жуками и мухами – такую диковину он как-то видел в Великограде, в лавке купца из Латырского царства, где присматривал сережки в подарок одной из своих зазноб. А вглядевшись в очертания самого большого пятна, обомлевший Казимирович понял: перед ним человеческий череп. Полупереваренный. Кожа, волосы, плоть – всё это растворилось в желтом студне дочиста.

Руки Мадины

уже начали погружаться-втягиваться в эту дрянь, как в вязкую полужидкую смолу. Их Василий отодрал от сваи первыми, а затем ухватил алырскую государыню разом за плечо и за талию и с силой рванул на себя. Чавкнуло, сочно хлюпнуло, и ловушка выпустила жертву. Одежда, лицо и волосы царицы были перемазаны клейкой слизью, но толком прилипнуть к свае за несколько мгновений женщина не успела.

Подхватив обмякшую алырку, великоградец оттащил ее от столба. Усадил на пол у лестницы и принялся трясти за плечи. Мадина со стоном открыла глаза. Вскрикнула, дернулась в богатырских руках, снова пытаясь вырваться, и русич с маху отвесил царице хлесткую пощечину.

Алырка задохнулась. Прерывисто всхлипнула еще раз, и Казимирович с облегчением увидел, как стеклянная пустота из ее глаз медленно уходит.

– Спасибо, – еле слышно прошептала наконец Мадина, отвернувшись от богатыря.

Слезы и слизь рукавом со щек царица утерла размашисто, хотя руки у нее всё еще дрожали. Да и не только руки, колотило ее всю.

Казимирович перевел дух. Свечение у него за спиной медленно тускнело. Ведьмина изба, у которой прямо из пасти вырвали лакомый кусок, не дав даже надкусить, затаилась и настороженно выжидала, что будут дальше делать дерзкие людишки. Но надолго ли ее терпения хватит?.. А может, сил набирается и скоро снова за свое примется?..

– Вот что, Мадина Милонеговна, нечего нам тут куковать, а то сожрут. Одни только косточки и останутся, – решительно сказал Василий, окончательно убедившись, что алырка снова в себе. – Давай-ка вставай потихонечку… Вот так, за меня держись…

Великоградец сам себя оборвал на полуслове, напряженно вслушиваясь в гулкую стылую тишину подвала. Показалось ему или наверху раздался какой-то шум? Неужто пробились звуки сквозь толщу стен?..

Мадина меж тем кивнула. Уцепившись за Василия, поднялась на ноги. Ее качало, но на лесенку, ведущую к лазу в подпол, вслед за побратимом Добрыни алырка взобралась сама. А богатырь опять изо всех сил, с ненавистью стиснув зубы, налег на крышку подпола плечом.

И заколотил в нее еще яростнее, когда понял, что ему не померещилось. Колдовской морок, не дававший пленникам расслышать, что творится в горнице, тоже будто развеялся в одночасье следом за опутавшими Казимировича и царицу дурманными чарами. Наверху что-то грохотало, звенело железо – там явно шел бой.

* * *

В дверь, ведущую из сеней на жилую половину избы, воевода от души саданул сапогом, но вынести ее с одного удара не вышло. Все-таки аукнулись Добрыне схватки с нечистью да гусями-лебедями, поизмотали богатыря, а сама дверь вдобавок, как приросла к косяку. Пришлось садануть еще раз, а потом добавить плечом.

Он чудом не опоздал. Но когда, ворвавшись в логово людоедки, потянул из ножен меч, застыл на пороге. Хотя к чему-то такому и готовился.

Наваждение, напущенное ягой, сгинуло. Уютная веселая горница стала тем, чем на самом деле и была, – полутемной пещерой с осклизлыми стенами, мерцающими бледным гнилушечным светом. Никакие не охранные руны были густо поначерчены по ее углам и над подслеповатыми, узкими, как бойницы, окнами, а совсем незнакомые Добрыне символы, холодно отливающие зеленью. А хозяйка поджидала воеводу не в одиночку. Три зубастые и когтистые твари, застывшие у печи на корточках, очень походили на серокожего многоглазого урода, которого великоградец прикончил у оврага броском ножа. Правда, эти покрупнее были.