Благодарю за этот миг
Шрифт:
Мы много говорим. Не о нас – о политике, о пресловутой обложке “Пари-Матч” и о фото с Саркози, наделавшем столько шума. По прибытии мы ведем себя так, словно никакой ссоры не было. Он проводит свою встречу, как всегда, живо, с блестящим юмором. Призывает голосовать “за” на европейском референдуме. Тут мы с ним единомышленники. Я твердо верю в успех, тогда как он настроен более скептически насчет результатов голосования, которое должно состояться в декабре.
Как раз этим вечером Ширак участвует в телепередаче и дискутирует с молодежью, защищая идею Европейского союза. Мы успеваем посмотреть самый конец передачи. Результаты катастрофические. Ширак выглядит совершенно
Потом едем обратно. Мне забронирован номер в Лиможе, ему – в Тюле. Он снова берет меня за руку. Час спустя мы останавливаемся в Лиможе. Он предлагает мне проводить его до Тюля. Я отказываюсь: завтра, рано утром, у меня назначена встреча в Париже. К тому же я понимаю, что это значит – “проводить до Тюля”.
Чтобы не сразу расставаться, мы заходим в кафе. Он берет вафлю, я – блинчик, и оба – по бокалу вина. И вот тут мы впервые начинаем говорить о наших отношениях. О нашем взаимном притяжении. Полунамеками, как всегда с ним. Он дает мне понять, что не ищет мимолетной интрижки, что его чувства серьезны. Я признаюсь, что и сама небезразлична к нему. Но что роман между нами невозможен, слишком опасен как для него, так и для меня. Нет, действительно невозможен! Ведь мы оба несвободны.
Он должен ехать дальше, в Тюль. Нам нужно расстаться. Вернее, именно так и было предусмотрено. Но в момент прощания наши чувства вдруг вспыхивают так сильно, что мы даже не успеваем понять, что произошло. Нас толкает друг к другу какая-то неведомая сила, достойная любовной кинодрамы. Поцелуй, какого я никогда в жизни еще не получала. Поцелуй, запомнившийся на пятнадцать лет вперед, прямо на уличном перекрестке.
Франсуа не уедет в Тюль тем вечером. На следующее утро, в ранний час, он проводит меня на вокзал. Мы пережили волшебное мгновение, но теперь мне трудно назвать его по имени и обратиться на “ты”. Мы снова окутаны флером стыдливости.
* * *
Порт-о-Пренс, вторник 6 мая 2014.
Просыпаюсь в жарком, душном гостиничном номере после нескольких коротких часов сна. Я прилетела сюда накануне с делегацией “Народной помощи” [23] , чтобы осветить прямо на месте результаты деятельности этого движения, которое мало известно за пределами страны. Когда они предложили мне эту поездку, я с радостью согласилась. Командировка позволяла мне не только вернуться к работе, но еще и покинуть Париж как раз в момент годовщины выборов – уже второй годовщины! – и это было очень кстати. Я чувствовала себя человеком, потерпевшим кораблекрушение, который избегает всего, что напоминает о пережитом.
23
“Народная помощь” (Le Secours populaire francais) – некоммерческая гуманитарная организация.
Для начала я соглашаюсь сделать радиоинтервью, чтобы рассказать об организации. И когда команда “Народной помощи” назначает его на вторник, я не сразу вспоминаю, что это 6 мая – в тот день, два года назад, Франсуа стал президентом. Я наконец осознаю это за два дня до выступления и сразу же звоню ему. Но он не просит меня отменить или отложить передачу. И не говорит, что сам запланировал выступить тем же утром по другому радио. Я узнаю об этом только назавтра, из сообщений.
Каким далеким кажется мне отсюда Париж! Вокруг на развалинах теснятся времянки –
Журналист начинает с Гаити. Но через несколько минут он плавно переходит к вопросам о Франсуа Олланде. Я играю по правилам: желаю президенту удачи на оставшиеся три года правления. Не желаю портить эту политическую годовщину и замалчивать цель своего приезда, а именно – поддержку “Народной помощи”.
Поспав несколько часов, я, как обычно, просматриваю сообщения. И с ужасом обнаруживаю его заявление, по поводу того, что пресса по аналогии с Уотергейтом называет “Гайегейт”. На вопрос “Всегда ли вы вели себя достойно?” он отвечает: “Вы не можете утверждать, что я хоть в чем-нибудь вел себя недостойно. Я никогда не шел по пути наименьшего сопротивления, никогда не позволял себе двусмысленности, никогда не опускался до вульгарности или грубости в поведении”.
Франсуа Олланд – политик и знает цену своим словам. Ясно, что он подготовил свой ответ заранее. Я просто убита этим заявлением. С момента нашего разрыва – тому уже три месяца – он умолял меня помириться, снова наладить нашу совместную жизнь. Попросил о встрече. Я согласилась. Предложил поужинать в нашем любимом ресторане. Я сказала да.
Вот уже три месяца, как он уверяет меня, что ошибся, запутался, что всегда любил только меня, что крайне редко виделся с Жюли Гайе. Через две недели после коммюнике, опубликованного агентством Франс-Пресс, он сказал, что сожалеет о разрыве. Еще через четыре дня предложил мне вновь соединиться. Присылал цветы по любому поводу, даже когда я была за границей. Признавался в страстной любви. Иногда я даже начинала ему верить, меня трогали эти возродившиеся пламенные чувства. Казалось, дверь вновь приоткрыта, и в какой-то момент я поддавалась соблазну войти. Но она тут же захлопывалась. Что ж, я обрела свободу, и она мне нравится. Я не могу простить его – разрыв был слишком безжалостным.
Эта фраза, сказанная по радио, полная отрицаний, скорее похожих на скрытые признания, эти слова, в которых нет ни намека на сожаление, наносят мне новую рану. Франсуа хочет меня вернуть, однако гордыня не позволяет ему произнести хоть слово раскаяния. И конечно, никакого намерения публично обнародовать наше примирение. А ведь он мне это обещал. Но выговорить мое имя перед посторонними у него по-прежнему язык не поворачивается.
“Вы не можете утверждать, что я хоть в чем-нибудь вел себя недостойно”… А пиратские фотографии президента на заднем сиденье мопеда, в шлеме, который он не снимает даже в подъезде, чтобы его не узнали, – это достойно?
А его безразличие при моем обмороке, при моем отъезде в больницу, а указания “сверху”, чтобы мне увеличили дозы снотворных, – это достойно?
И достойно ли коммюнике о разрыве, бездушное, как какой-нибудь декрет, продиктованное журналистке Франс-Пресс?
Не знаю, способен ли он измерить все гибельные последствия этого выступления. Но я оскорблена не меньше, чем в самый черный день моей жизни, день разрыва.
Просто лезвие кинжала вонзилось еще глубже. Просто горечь и гнев еще сильнее растравили рану.