Бледно-серая шкура виновного
Шрифт:
Твое время, время всех твоих современников, одноклассников, любимых и недругов — включено в ненадежную полосу, где ты стоишь. Сначала на ней просто толкучка. Видно, как толпа редеет вверх от тебя по течению. Старших смывает, тела, словно бревна, быстро исчезают в потоке. Видно, как ниже в плотной группе молодых кто-то начинает барахтаться, лишается точки опоры и тоже смывается. Возле тебя всегда есть свободное место, но быстрые воды все время становятся глубже, чувствуешь, как подается под ногами песок и гравий, уносимый рекой. Кто-то в поисках более безопасного места может толкнуть тебя, ты потеряешь равновесие и исчезнешь. Кто-то, давно стоявший позади, испускает отчаянный крик, силишься схватить его за руку, пальцы соскальзывают,
Таш исчез, наша часть полосы опустела, самолет мчался в ночь, оставляя закат позади; рядом со мной, держась за руки, спали две женщины, опустив на высокие скулы ресницы, с душераздирающим спокойствием, с детской беззащитностью, с невыразимой ранимостью.
К субботе, предпоследнему дню в году, я начал злиться и беспокоиться. Леска удочки, которую я держал в руках, была слишком слабо натянута. Я ловко вогнал крючок в нижнюю губу Престона Ла Франса, чтобы неизбежно выбросить его на корабельную палубу. Он должен был шлепнуться на палубу «Флеша», трепыхаясь и тяжело раздувая жабры. В самых разных эпизодах его жизни неожиданно выскочило имя Макги. Макги в офисе банка вместе с вдовой. Макги в похоронном бюро Инглдайна распоряжается насчет тела. Макги у старой хижины проворачивает сделку со стариком Ди Джеем Карби. Макги — новый владелец необходимой Ла Франсу собственности.
Но леска вяло лежала на воде, не дергалась даже слегка и не натягивалась. Рано утром в субботу мы с Пусс поехали в Броуард-Бич, сдали взятую напрокат машину и спустились вниз по фарватеру на «Муньеките». Я обернулся быстро, надеясь обнаружить Ла Франса по возвращении на «Лопнувшем флеше». Ничего подобного. Пусс, замкнутая, отчужденная, ничуть не улучшила мне настроение, сообщив, что в понедельник утром ненадолго уедет. На несколько дней. Ни намека куда и зачем. И будь я проклят, если спросил. Собирая вещи, она что-то мурлыкала про себя. Я счел это незаслуженным оскорблением. С чего ей так веселиться?
И почему Мейер не звонит из Нью-Йорка? Может быть, слишком занят, развлекаясь со старыми биржевыми приятелями.
В десять минут пятого провисшая леска дрогнула. Я осторожно проверил ее натяжение. Она по-прежнему пронзала губу. Сунув Пусс в капитанскую каюту, я пригласил Престона Ла Франса в салон. Он вошел нерешительно, с ухмылкой. Противный, безобразный, скользкий. Похож, пожалуй, на молодого Синклера Льюиса, если не врут старые фотографии. На пятьдесят процентов деревенщина, на пятьдесят — артист-жулик.
Чуб, лицо длинное, вялое, щеки впалые. Нервный кашель. Руки пахаря. Вызывающий спортивный пиджак с не правильно застегнутыми пуговицами. Напускная скромность, прикрывающая самоуверенность. Пока он с неопределенным выражением на физиономии оглядывал салон, у меня возникло ощущение, что он видит все, мало-мальски касающееся его личных целей и устремлений, и способен оценить обстановку с точностью плюс-минус три процента.
Большая рука была теплой, сухой, крайне вялой.
— Мистер Макги, мы, похоже, нацелились вроде как бы в одном направлении по одному небольшому вопросу, и вот что я думаю… думаю, может, пора посмотреть, сможем ли есть из одной тарелки или выльем обед на помойку.
— По-моему, это зависит от того, насколько мы проголодались, мистер Ла Франс. Садитесь. Хотите выпить?
— Меня в основном называют Пресс. Сокращенно
— В основном меня называют Трев. Сокращенно от Тревис. Разумеется, мы запасаемся молоком, — чем еще, черт возьми, поливать кукурузные хлопья?
— Совершенно верно!
Я принес ему стакан молока, а себе пива. Он уселся на длинный желтый диван.
Я поставил стул спинкой к гостю, чуть-чуть слишком близко, оседлал его, сложил руки на спинке, уткнулся в них подбородком, изображая вежливое ожидание и благоволение. Лицо мое оказалось в двух футах от собеседника и на шесть дюймов выше, а прямо за мной находился иллюминатор, откуда лился ярчайший свет. Подобная близость — тактическое орудие. Нам не нравится вторжение в закуток, где мы рассчитываем на уединение и приватность. Площадь этого закутка варьируется в зависимости от нужд и потребностей момента. Спускаясь в пять часов в переполненном лифте, мы терпим неизбежное соприкосновение боками с другим конторским служащим. А когда находимся наедине с этим служащим, принадлежащим к мужскому полу и не проявляющим явной склонности к извращениям, это считалось бы наглым и оскорбительным вызовом. Толкаться в переполненном аэропорту допустимо, на широком пустом тротуаре — нет. Один из способов вторжения в закуток — сосредоточенный взгляд, который несет разную информацию соответственно полу, общественному положению, расе, возрасту, окружающей обстановке.
Всегда хочется стоять чуть-чуть в стороне, сохранять крошечную, но измеримую долю дистанции, сколь бы грубыми ни были наши культурные механизмы неизбежного совокупления. Единственным исключением остается момент, когда секс хорош во всех измерениях, когда в самом теснейшем слиянии знаешь о существовании последней преграды, когда обособленность измеряется лишь толщиной мембраны, которую прорываешь в стремлении преодолеть даже это препятствие.
В просторном салоне на борту «Флеша» я расположился на хорошем, разумном расстоянии. Когда научишься угадывать, какой дистанции от тебя ожидают, малой или большой, этим можно пользоваться в тактических целях, следя за реакцией, за стремлением отшатнуться, за страдальчески окаменевшим лицом, неловкими движениями. Превышая желаемое расстояние, смотри, как к тебе тянутся, приближаются, с легким волнением гадают, чем не угодили. Это некий язык без слов, способ общения, который побуждает вернуться к примитивным инстинктам стадного порядка, к сигналам скотного двора — ты подошел слишком близко, я поставлю тебя на надлежащее место.
Пресс Ла Франс попивал свое молоко, глядя в стакан. Потом бросил взгляд в сторону, наклонился, поставил выпитый до половины стакан на столик. Вскинул гибкую ногу, коснувшись пяткой края дивана, сплел на колене длинные пальцы, чуть откинулся назад. Между нами оказалось колено, через которое он мог смотреть на меня, таким образом субъективно увеличив разделявшее нас расстояние.
— Закладная на пятьдесят, плюс пятнадцать наличными, получается шестьдесят пять тысяч, — сказал он. — Вдвое больше оценки любого лицензированного оценщика.
— Точно так же оценивал Бэннон. Тот, у кого горит дом, и тот, кто умирает от жажды, по-разному оценивают стакан воды.
— Трудно оценивать всякие «если», Трев. Сложи вместе три-четыре «если», и получится такой длинный ряд мизерных шансов, что чересчур высоко подняться не удастся.
— Некоторые люди, Пресс, немножко колеблются между жадностью и практичностью. Иногда они слишком практичны, и тогда испытывают желание покупать за наименьшее количество долларов, а продавать за наибольшее и в конце концов оказываются совершенно непрактичными. В конце концов делают именно то, с чего считали глупым начать.