Близнец
Шрифт:
Все это утешение я получил бы, если бы был выношен нормально, как все, питаясь вместе с братом через зеленовато-бурую пуповину матушки. И стал бы вполне послушным обывателем жизни, преданным, запроданным конформизму со всеми своими потрохами — если бы не особенные обстоятельства моего появления на свет.
Итак, находясь еще в стадии внутриутробного развития, я имел возможность — в отличие от моего брата-близнеца — самым кратким путем, напрямую, вернуться обратно в пустоту, не проходя через всю длинную и запутанную канитель жизни. Но, уже брошенный в материю для осуществления чьей-то воли, никуда из колбы деться не мог и вынужден был на глазах у многочисленных свидетелей — сотрудников клиники — развиваться, расти, позевывать, почесывать кулачком
И вот я снова повис в мировом пространстве, смиренно скорчившись, обхватив ручками свои рахитичные коленки, уткнувшись в них лобастой головой, и думаю, думаю, плотно сомкнув глаза, вернее, напрягая те места, где под прозрачной пленкой начинают формироваться мои будущие глаза. Я углубленно размышляю: кто же был тот человек, который застрелил Василия? И рассматриваю то, что возникает перед моим космическим внутренним взором: худощавый человек с плохо выбритыми щеками, со взглядом ночного зверя. Неужели там, откуда берет начало весь грандиозный исход материальной Вселенной, в великой пустоте, возможна идея бандита с плохо выбритой физиономией?
Как писатель Вас. Немирной оказался мелким, неинтересным, хотя и широко известным на очень короткое время. Он сделал свои небольшие деньги на волне вседозволенности и никому не мешал.
Кто бы стал заказывать дорого киллера для такого ничтожного объекта? Он ни у кого не способен был отнять деньги — он их только выпрашивал у своих заграничных покровителей. А выпросить много денег никогда не получится. Бандиты должны были знать об этом… За что его надо было убивать?
Прежде, чем каждому из нас, одушевленных тварей или минеральных тел, механических изделий или простых звезд средней величины, явиться на свет — кому-то в дао-пустоте должны прийти в соображение и наша внутренняя суть, и наш внешний облик. Мы никогда не узнаем, кто нас замышлял и потом отправлял на свет жизни, подбрасывая туда, словно птиц в воздух. И мы пролетаем сквозь жизнь, как птицы сквозь пламя светового пожара, а затем снова влетаем назад в темноту. В которой вопросы не задаются.
Значит, ответ на мучающий меня вопрос: кто же это был? — я могу получить только там, где он и возникал, на свету жизни. И если в космических сновидениях мне представлялась земная жизнь, еще не увиденная и не испытанная мной, то это значило, что, прежде чем она возникла, ее замыслили, — и я, скорчившись в своей стеклянной колбе, видел частичку этого замысла. Я видел человека с небритой физиономией, со светящимися демоническими глазами — кто-то уже придумал и послал его в мой внутриутробный сон.
Итак, кто же это был? Впервые в моих дожизненных снах он явился в виде спящего младенца, который сосал далеко отгибающийся большой палец своего сжатого кулачка, и это был тот самый палец, которым он — через многие годы — оттянет курок перед тем, как выстрелить в Василия. Но я видел этого человека и безусым юношей, спящим теплой южной ночью на крыше дома, и во сне он посасывал все тот же большой палец. Также мне приснилось, что он изображен на полотне великого художника Возрождения в образе одного из апостолов «Тайной вечери», который в порывистом движении устремился к Спасителю, вперив в Него горящий преданностью взгляд. Но на откинутой руке его, на сжатом кулаке как-то не очень апостольски, скорее даже мошеннически торчал отогнутый большой палец, указуя куда-то, кому-то, словно подавая тайный воровской знак… Наверное, это было изображение предателя — на картине гения Ренессанса, которая мне приснилась, но которую он никогда не создавал.
Впрочем, во внутриутробных снах близнеца образ этого человека, убийцы Василия, не только варьировался в самых разных, порой причудливых, обличиях грядущих или прошлых людей, но вполне убедительно, грубо, натуралистично представал и в виде какого-нибудь животного, отправляющего естественную надобность, или даже просто в виде части тела этого животного. Уже было известно, и я видел это во сне — для своего усталого Учителя ученики нашли молодого ослика. Копыто ослика, на котором ввозили Пророка в город, было окаймлено светлым ободком — серое чистенькое копытце, снизу наполовину розовое. Это обнаружилось, когда невинное животное, неожиданно затруднившись, почувствовало необходимость облегчиться и на ходу помочилось себе на ноги. И в этой полоске розового на копыте значился тайный знак, что и Спасителя преследует по пятам рок, что путь его к предстоящей Голгофе неотвратим и что даже розово-серые копыта белого ослика, на котором еще никто не ездил, неотвратимо топали по пыли дорог в направлении Его погибели. Даже в копыте ослика мог таиться, оказывается, дух грядущего убийцы.
Он гулял в моих космических снах по всем временам и странам, как вольный ветер, этот разбойник с лютыми глазами ночного хищника.
Еще не родившись, я боялся его и ненавидел, мне не хотелось являться на свет из-за него — чтобы вовсе не встречаться с ним.
Еще не родившись, я знал, что он сильнее меня и что он будет меня мучить. Потому что он достанет себе орудие убийства и начнет действовать именем денег. Он окажется прав, потому что в одной руке будет сжимать оружие, в другой — держать деньги. И я не хотел жить, чтобы не признавать его правоту. Плавая в стеклянной колбе, я знал, что жизнь, в которой правят оружие умерщвления и магические деньги, не будет хороша для меня — никогда, никогда. Что именем насильственной смерти и властью денег невозможно сделать меня счастливым и хорошим. А буду я несчастным, буду мучиться и буду нехорошим.
Тогда и пришло ко мне решение — не послушаться, воспротивиться, взбунтоваться и не появляться на свет, а сразу же вернуться назад в пустоту. И это было решено, повторяю, еще до моего рождения. Не знаю, как все происходило у вас, но в моем случае — из-за особенностей моего зарождения через колбу — мой внутриутробный бунт против жизни обернулся лишь суровым изгнанием меня из нее в самом начале моего появления в ней. И теперь само собой возникает главный вопрос, философский вопрос вопросов: кому все это понадобилось там, в пустоте? Но на это сразу не ответишь, да и вряд ли можно надеяться нам когда-нибудь получить правдивый ответ. Об этом мы будем размышлять в последующих главах, а теперь нам пора переходить к главе седьмой.
ГЛАВА 7
В том, что кто-то замышляет каждого из нас, прежде чем мы появляемся на свет такими, какие мы есть, не может быть никакого сомнения. Но в чем здесь смысл для тех, кто это делает, то есть заранее обдумывает нас, нашу судьбу, — отсылать свой проект из пустоты в наполненность жизни? Оттуда воспроизведенная по всем проектным параметрам вещь мироздания снова возвращается в пустоту — правда, вся изношенная, изломанная, покореженная насмерть… Заниматься подобной работой мне лично было бы скучновато, я не демиург-строитель, а всего лишь космический близнец одного жившего человека, и не мое это дело — обсуждать неясность целей или неадекватность действий высших инстанций.
Слишком расходятся наши с ними интересы, и мы вправе сказать самим себе: многое из того, что заботит демиургов на небесах, нас совершенно не волнует. Равным образом и наоборот — творцам совсем неинтересны многие наши мелкие дела. И я нахожу это вполне справедливым.
Несомненно, кто-то вначале видит, словно во сне, всю нашу предстоящую жизнь, а потом появляемся на свет мы и въявь демонстрируем это видение от начала и до конца. Так кто же этот автор, мой загадочный личный благодетель в пустоте? Которая не есть тьма, а матерь тьмы. Тьма же есть всего лишь пространство, в котором нет света. Пустота порождает из себя и тьму, и свет, и беспощадное их борение между собой, которое и является временем.