Блокада. Книга 5
Шрифт:
— Нет, друг мой, я хорошо понимаю — пережитое и выстраданное нами не прошло даром. И наша Луга, и твоя Невская Дубровка, и мой Волхов — все недаром. И хоть нет наших с тобой имен в сообщении о разгроме немцев под Москвой, а и к этому мы причастны. Но сколько еще километров гнать надо немцев!
— Ты как, до границы считаешь?
— А как же!
— Некоторые считают до своего дома. А если дома уже нет, то до знакомой с детства березки.
— А у тебя какой счет?
— До победы.
— До
— Странный вопрос, — пожал плечами Пастухов. — Победа — это полный разгром фашизма. Осиновый кол в змеиное его гнездо.
— И то верно. Только не кажется ли тебе, комиссар, что сейчас победа у людей связывается не только с этим… общим? А и с чем-то другим, личным?
— Не понимаю.
— Ну как тебе это объяснить… Все, о чем человек мечтал и что разбила война, непременно вернется… или сбудется… Сбудется, точнее.
— Без победы не сбудется.
— Конечно же! Но сама победа при этом становится чем-то… личным, что ли. По крайней мере для меня так. И для тебя, уверен, и для Суровцева… Кстати, ты знаешь что-нибудь о Суровцеве?
— После ранения на «пятачке» не видел его.
— Эх ты, а еще комиссар! Суровцев после ранения в этом самом госпитале лежал.
— Быть того не может! — воскликнул Пастухов. — А сейчас где же он?
— А сейчас… — Звягинцев запнулся. Ему не хотелось говорить Пастухову о той страшной работе, на которую обречен Суровцев. — Ну, словом, в Ленинграде, — закончил он. — Служит в одной части.
— Да откуда ты все это знаешь?
— От Веры.
— Веры? — переспросил Пастухов. — Королевой, что ли? Так ты и ее знаешь? Погоди… Она тут как-то у меня отпрашивалась — знакомый, говорит, с фронта приехал… Уж не ты ли?
— Я, старший политрук, я.
— Погоди, — все так же ошеломленно продолжал Пастухов. — Помню, мы с тобой в лесу разговор вели о дочке комиссаровой, которая к немцам попала… Она?
— Она, Пастухов…
— Тогда последний вопрос: кто она тебе теперь? Ну… без особых подробностей… Жена?
Звягинцев молчал. Он понимал, что Пастухов не имеет в виду формальную, так сказать, сторону дела, а выясняет просто степень близости своего боевого друга и Веры. Что ответить ему? Рассказывать все слишком долго. Да и невозможно передать словами все, что связывало его с Верой. Особенно теперь…
Он будто со стороны услышал, как произнес:
— Жена.
Сказал так и понял, что должен немедленно оговориться, объяснить, что… имел в виду совсем другое. Но такое объяснение прозвучало бы теперь глупо.
Лишь произнеся слово «жена», Звягинцев осознал, в какое нелепое, двусмысленное положение поставил он Веру.
И все-таки у него не хватило сил взять обратно слово, сорвавшееся с губ помимо воли.
— Вера сейчас здесь? — спросил Звягинцев.
Пастухов ответил не сразу.
— Так… — размышлял он вслух. — Теперь понимаю насчет личного. Подумал было — философом стал майор… А Вера здесь, иди. Наверху она, у себя. Плачет.
— Плачет? — с тревогой и недоумением спросил Звягинцев.
— Да, горе у нас тут, майор. Этой ночью начальник госпиталя умер. Осьминин фамилия.
«От чего?» — хотел спросить Звягинцев, но вовремя удержался: он уже достаточно долго пробыл в блокаде, ему не пристало задавать такие вопросы.
— Иди, иди к ней! — поторапливал Пастухов.
— Но… я не знаю, где ее найти, — растерянно сказал Звягинцев. — Я ведь никогда в этом здании не был.
— Ко мне дорогу нашел, а к ней и подавно отыщешь.
— Да я и к тебе-то случайно попал! Парень один в коридоре встретился. Без ноги, с костылями. Я его про Королеву спросил, а он огрызнулся и к тебе за разрешением послал.
— А-а, Сергушин!.. — поморщился Пастухов. — Тяжелый случай с этим парнем, еле выходили.
— Он знает Веру?
— Все ее в госпитале знают. А парня этого она на ноги подняла. Точнее, на ногу, — поправился он с невеселой усмешкой. — И теперь вот ее вроде своей собственностью считает.
— Влюблен?
— Да нет, не ревнуй… Просто больничная психология. Знаешь такую?
— Знаю. Сам больше месяца провалялся.
— Ну вот. А к Вере путь такой: по лестнице на самый верх поднимешься и в аккурат упрешься в ее дверь. Или проводить?
— Найду без провожатых.
— Ночевать останешься?
— Что?!
— До утра, говорю, пробудешь?
Пастухов спрашивал об этом как о чем-то само собой разумеющемся.
— Нет, — ответил Звягинцев, не глядя на Пастухова, — неудобно.
— Почему? — удивился Пастухов. — Какое неудобство с женой ночь провести? Словом, я разрешаю. Своей комиссарской властью.
— Мало тут твоей власти, старший политрук, — сказал Звягинцев. — Обманул я тебя: не жена мне Вера. Пока еще не жена.
— Будто я не знаю, что обманул, — усмехнулся Пастухов.
— Так зачем же ты?..
— Зачем, зачем!.. Тебя знаю. И ее. С меня достаточно. Ну, иди.
…Звягинцев пробыл у нее до глубокой ночи.
Они говорили не о себе, не о своем будущем. Так же как и там, у Пастухова, разговор здесь начался с воспоминаний. И в прошлом они как бы искали друг друга.