Блокада. Книга 5
Шрифт:
— Я не хочу, чтобы ты обращал это в шутку. Я люблю ее, потому что люблю тебя.
— Ну и чего же ты от меня хочешь?
— Не знаю. Впрочем, я был бы счастлив, если б ты и Вера… словом, если бы она… ну, в будущем, конечно… стала твоей женой. Насколько я мог почувствовать, она очень любит тебя. До вашей свадьбы мне уже, видимо, не дожить, но знать, что…
— Отец, о чем ты говоришь?! — истерично прервал его Анатолий. — В каком мире ты живешь?! Мы все на краю гибели, а ты — «любит, любишь, жена, свадьба»!
— Я не считаю, что мы на краю гибели! — неожиданно вспылил Валицкий.
Анатолий передернул плечами, опять сделал несколько шагов по комнате,
— Послушай, отец, — твердо и решительно сказал Анатолий, — тебе надо немедленно уехать из Ленинграда. В конце концов, это твой долг перед мамой. Я прошу тебя, я просто требую, чтобы ты уехал. Сейчас мы вместе напишем письмо Жданову, по дороге на вокзал я отвезу его в Смольный и убежден, что в самые ближайшие дни тебе предоставят место в самолете. И давай на этом кончим. Вот я беру лист бумаги…
С этими словами Анатолий снял пресс-папье со стопки листков, взял лежащий сверху и с удивлением увидел на нем рисунок, изображающий бойца со знаменем в руках.
— Оставь, не трогай! — визгливо крикнул Валицкий.
— Почему? Что за тайна? — опешил Анатолий, держа листок перед глазами. И перевел взгляд на другой такой же, оказавшийся поверх стопки, — там был изображен тот же боец, только в несколько ином ракурсе.
— Положи на место! — снова прикрикнул Валицкий, но уже не визгливо, а по-мужски твердо, безапелляционно. Это был голос того, прежнего Валицкого, голос, к которому с детства привык Анатолий.
Он положил листок и укоризненно спросил:
— Значит, между нами возникли тайны? Ты перестал верить мне?
— Здесь нет никаких тайн, — все так же твердо произнес Валицкий. — Это наброски памятника Победы, которые я не хочу, чтобы ты видел из-за их несовершенства.
— Памятника?.. — все еще не соображая, что имеет в виду отец, переспросил Анатолий. — Какого памятника? Какой победы?
— Нашей победы! — сверкнул глазами Валицкий.
Анатолий еще раз подумал, что отец сошел с ума.
— Пожалуйста, не смотри на меня, как на умалишенного, — будто читая мысли сына, с вызовом сказал Валицкий. — Я в ясном уме и твердой памяти.
— Но тогда… отдаешь ли ты себе отчет в происходящем? — спросил изумленный Анатолий. — Я только что узнал, что немцы фактически уже в Ленинграде. Ты знаешь, где находится больница Фореля?
Валицкий молчал.
— Ты знаешь, — продолжал Анатолий, — что люди здесь уже мрут как мухи? Давай же смотреть правде в глаза!
— Давай, — по-прежнему твердо произнес Федор Васильевич. — Но прежде всего договоримся: между нами действительно не должно быть никаких тайн… То, что лежит на столе, — это наброски памятника Победы, который мог бы быть установлен где-то в районе Нарвской заставы после войны. Несовершенные, плохие наброски… А теперь у меня вопрос к тебе: ты веришь в победу?
Такой вопрос застал Анатолия врасплох. В первые мгновения он никак не мог сообразить, что следует ответить. Потом возмутился:
— Как ты можешь задавать мне подобные вопросы? Мне, одному из защитников Ленинграда, который с оружием в руках…
— Подожди, — прервал его Валицкий, — это не ответ. Да иди нет?
— Ну конечно — да! — воскликнул Анатолий. — Только…
— Что «только»?
Несколько мгновений длилось молчание. Размеренно и негромко стучал метроном в черной тарелке репродуктора, прикрепленной к стене.
— Ну хорошо, — сказал Анатолий, — если начистоту, то изволь…
Он вдруг почувствовал страшную
Анатолий решил, что любой ценой должен освободиться от этой усталости, от этой гнетущей необходимости выдавать полуправду за правду.
— Хорошо, — повторил он. — Как я уже сказал тебе, в победу я верю. Иначе… иначе я мог бы остаться там, у немцев! — Этот неожиданно пришедший в голову аргумент как-то воодушевил его. — Но, — продолжал Анатолий уже с большим напором, — понятие победы диалектически не однозначно.
— Что? — растерянно переспросил Валицкий. — При чем тут диалектика?
— Ну вот, — с сожалением кивнул Анатолий. — А я по диамату получал в институте пятерки. И должен обратить твое внимание на следующее: жизнь, а следовательно, и история развивается не по прямой, а по спирали. Понимаешь? В конечном итоге никто не может изменить ход жизни и ход истории по восходящей. Следовательно, фашизм в конце концов будет уничтожен. Только не надо забывать о спиралях! На каких-то этапах, когда для реакции создаются благоприятные условия, она может победить. Временно, конечно… Это и есть спираль. Но кто способен измерить ее, так сказать, длину, протяженность? В историческом плане она может казаться мигом. Для потомков, разумеется. А в повседневной жизни эта спираль может исчисляться десятилетиями, даже столетиями… Случилось так, что у фашистов есть сейчас благоприятные условия для победы. Временной, конечно. У них оказалось больше вооружения, и оно лучше нашего. У них, очевидно, больше солдат, офицеров, иначе они не смогли бы за какие-то несколько месяцев подойти к Ленинграду и, по слухам, почти вплотную приблизиться к Москве…
Анатолий говорил спокойно, рассудительно. Ему казалось, что перед ним сидит не отец, а профессор институтской кафедры диамата, которого надо поразить логикой своих рассуждений, глубиной познаний. Он уже не замечал, что отец смотрит на него немигающими глазами и в глазах этих отражается смятение…
— Вот тебе и весь мой ответ, — с нескрываемым превосходством заключил Анатолий. — У истории есть свои железные законы. В конечном итоге немцев разгромят. Следующее поколение, несомненно, будет жить при коммунизме. Но я не хочу, чтобы мой отец задолго до этого умер от голода или погиб от осколка снаряда.
Он умолк, только сейчас заметив необычность устремленного на него отцовского взгляда. А заметив эту необычность, подумал, что достиг цели — окончательно сразил старика логикой своих рассуждений, помог ему наконец осознать истинное положение.
Но Федор Васильевич в эти минуты думал совсем о другом. В том, что говорил сейчас Анатолий, ему слышались отголоски собственных давних рассуждений. Он читал Ленина мало и давно — только статьи, публиковавшиеся в газетах при его жизни. Но историю, точнее, факты истории знал хорошо. Знал, что античную Грецию сменил рабовладельческий Рим. Знал, что эпоху расцвета мысли и художественного творчества сменили железные тиски средневековья. И не только знал все это, но в самом начале войны разговаривал на эти темы со своим другом, доктором Осьмининым. «А может быть, и с Анатолием тоже разговаривал? — старался вспомнить Валицкий. — Может быть, отголоски моих собственных горестных мыслей, владевших мной в первые дни войны, звучат сейчас в словах сына, произносимых с таким апломбом?.. Но боже мой, ведь если это услышит кто-то другой, что он подумает об Анатолии?»