Блокада. Трилогия

Бенедиктов Кирилл Станиславович

— Да ты, как я посмотрю, стал патриотом Каменск-Уральского, — капитан хлопнул его по плечу. — Не завел ли ты себе здесь зазнобу, Леха?

Бричкин ничуть не смутился.

— А если бы и завел? Я парень видный, серьезный, к тому же настоящий джентльмен. Вполне естественно, что я пользуюсь большим успехом у противоположного пола…

— Вот что, джентльмен с Богатяновки, — Шибанов повернулся к приятелю и, слегка наклонив голову, уставился ему в глаза немигающим взглядом. — Скажи честно, ты к этой Катерине тоже подкатывал?

Алексей театрально вздохнул. Попробовал отвести взгляд, но черные глаза капитана держали его цепко.

— Что значит «тоже»? Ну, да, я попробовал установить с ней дружеские отношения. Девчонка

симпатичная, веселая. Позвал ее пару раз прогуляться над рекой… Но не сложилось. Очень уж принципиальная. «Я, — говорит, — вас, Алексей, уважаю, как человека, так что давайте останемся друзьями». Ладно, я же джентльмен! Подарил ей цветочки, поцеловал ручку и больше ничем не тревожил ее трепетную душу. Правда, хмыренка этого, который к ней клеился, с лестницы все-таки спустил. Но она, если честно, его и не любила. Она, если хочешь знать, вообще никого не любит. Ждет своего принца…

Шибанов хмыкнул и прикрыл глаза. Бричкин растерянно заморгал.

— Ты что это, Шайба? Ты опять эти свои штучки? Как в школе?

— Да нет, — капитан кривовато усмехнулся. — Я уже давно этим не балуюсь. Так, случайно вышло, извини.

Алексей отвернулся, побарабанил пальцами по баранке «Виллиса». Сказал глухо:

— Больше так не делай, а то морду набью.

Шибанов не успел ответить. С крыльца скатилась толстая девица в очках и белом халате, подбежала к автомобилю, уцепилась за дверцу и закричала прямо в ухо Бричкину:

— Как вам не стыдно! Вы зачем здесь машину поставили? С минуты на минуту привезут больных из Шадринска, куда я их буду сгружать?

— Вы? — изумился Алексей. — Вы лично? Такая хрупкая девушка?

Девица покраснела — то ли от смущения, то ли от злости.

— Немедленно переставьте машину, товарищ лейтенант! — звенящим голосом потребовала она. — Иначе я доложу о вашем поведении начальнику медсанчасти!

— О-о, — протянул Бричкин разочарованно, — в бой вступает тяжелая артиллерия… нет уж, милая девушка, давайте обойдемся без вашего начальства…

Он вновь завел мотор и медленно покатил вдоль грузовиков, высматривая, куда бы приткнуть «Виллис».

— Ты боишься начальника медсанчасти? — недоверчиво спросил капитан. — Кто же этот лютый зверь? Какой-нибудь двухметровый полковник медслужбы, заслуженный патологоанатом республики?

— Знаешь, Шайба, — сказал Алексей грустно, — когда ты пытаешься острить, это выглядит настолько неестественно, что даже пугает. Начальник медсанчасти — женщина. Между прочим, красивая, хотя и старше нас с тобой лет на десять. Кстати, если ты собираешься забрать отсюда Катюшу, предупреждаю — без ее санкции ты это сделать не сможешь.

— Тогда я пошел за санкцией, — Шибанов не стал дожидаться, когда Бричкин припаркует «Виллис», открыл дверцу и легко выскочил на ходу. — Ты, как я понимаю, меня не проводишь?

— Провожу, — обреченно вздохнул Алексей. — Но запомни, капитан: лучше бы это был патологоанатом.

2

Кате хотелось спать.

Отработать две смены подряд — тут любой спать захочет. Смены по 12 часов, это сутки без сна. Где-то после двадцатого часа начинает сильно кружиться голова, думаешь только о том, чтобы присесть на краешек стула, закрыть глаза и отключиться от мира хотя бы на минутку. Но это опасно — потому что заснешь не на минутку, а надолго. Тебя, конечно, разбудят, но голова уже будет совсем тупая, вата вперемешку с чугуном, еще напутаешь с лекарствами, у нее так было однажды, вместо сульфадимезина дала больному обычную соду, это при крупозной пневмонии на фоне сквозного ранения легкого! Профессор Синявский потом сказал, что не понимает, как такая ошибка не убила больного, и Катю охватил такой стыд, что впору под землю провалиться. Правда состояла в том, что больному — это был молоденький лейтенантик-артиллерист, белобрысый, со смешным курносым носом — стало не хуже, а лучше, хотя, ясное дело, не от соды. Может, потому, что она посидела рядом с ним, подержала за руку, и очень-очень захотела, чтобы он поправился. Болезнь лейтенанта представлялась ей чем-то вроде скользкой черной жабы, ее надо было изловить и вытащить на свет. Это было совсем непросто, потому что жаба выворачивалась из рук и пряталась за продырявленное легкое. Да и ловила ее Катя не совсем руками, а как бы воображаемыми пальцами, а попробуй воображаемыми пальцами поймать воображаемую жабу! В конце концов она ухватила тварь за лапу и резко дернув, вытащила из груди артиллериста. Парнишка захрипел так страшно, что Катя испугалась, не повредила ли она ему трахею. Швырнула изо всех сил гадину на пол и раздавила каблуком. Через минуту дыхание больного выровнялось, лицо разгладилось, и он заснул. На следующий день профессор Синявский констатировал улучшение — тогда-то Катя и призналась ему, что перепутала сульфадимезин с содой. Можно было и не признаваться, лейтенант полным ходом шел на поправку, но Катя с детства не умела скрывать свои проступки. Мама ее так научила. А теперь мама умерла, и поступать по-другому означало бы предать маму.

Когда Катя была маленькой, мама всегда сидела рядом с ее кроваткой, гладила по волосам, меняла мокрую повязку на лбу. Но главное — держала за руку. Катя очень хорошо помнила это ощущение — прохладные мамины пальцы лежат на ее горячей руке, и словно вытягивают из нее болезнь. Жар спадает, боль будто смывает невидимой волной.

— Как ты это делаешь, мамочка? — спросила однажды Катя.

Мама засмеялась.

— Меня бабушка научила. А ее — прабабушка. У нас в семье все женщины так умеют.

— И я так смогу, когда вырасту?

— Ну ты же моя доча, правда? Значит, сможешь.

Катя очень обрадовалась и даже захлопала в ладоши.

— Я тоже тебя всегда-всегда буду лечить, мамочка! И ты никогда не будешь болеть!

…Мама заразилась тифом, пока их везли из Ленинграда на Урал, и Катя не смогла ее спасти. Если бы она держала ее за руку, мама осталась бы жива. Но комендант поезда велел изолировать заразившихся, и Катю в вагон к маме не пустили.

… Маму похоронили на маленьком полустанке под Челябинском. Катя дрожала на ледяном ветру, глядя, как забрасывают землей длинную общую могилу, и не могла поверить, что это все происходит на самом деле. Слез не было.

Заплакала спустя месяц, когда в медсанчасти Каменск-Уральского выздоровел первый из тяжелых больных, за которым она ухаживала.

— Это ты меня спасла, сестричка, — сказал седой майор, еще два дня назад умиравший от заражения крови. — Твои руки. Я хоть и в бреду был, а все чувствовал. Спасибо тебе, сестричка, вытащила, можно сказать, с того света…

И осекся, увидев, как мгновенно наполнились слезами зеленые глаза молодой медсестры.

— Да ты чего, сестричка? — растерянно спросил майор, но Катя уже выскочила из палаты. Убежала в бельевую, зарылась в гору жестких, шершавых простынь, и тряслась там от раздиравших горло рыданий, все глубже погружаясь в холодную бездонную тьму. Во тьме не было ни боли, ни памяти — только черные воды забвения. Потом ее резко дернули за плечо и вытащили обратно на свет.

Кто-то ударил ее по щеке — не больно, но очень звонко. От неожиданности Катя перестала рыдать.

— Придите в себя, сестра, — произнес строгий женский голос. Катя, всхлипнув последний раз, вытерла глаза тыльной стороной ладони. Пощечину ей влепила начальник медсанчасти Солоухина — женщина крутая, но, как говорили, справедливая. Девчонки, особенно те, что работали в госпитале долго, ее боготворили. До этого дня Катя видела начальника медсанчасти только издали. Невысокая, ладная, в накрахмаленном до треска белом халате и в белой докторской шапочке, очень собранная и деловитая, она напомнила Кате строгую учительницу немецкого Августу Францевну, нещадно гонявшую ее в школе.