Блокадные новеллы
Шрифт:
Павла и Ивлев отхлебнули прекрасное вино и нежно поглядели друг на друга.
— Ты подарила мне чудесный день, — сказал Ивлев.
— Видишь, — грустно улыбнулась Павла, — мы с тобой способны только дни друг другу дарить, а единой жизни без подарков не получается.
В зале возникло легкое движение. По лестнице поднялся Михеич, орлиным взглядом обозрел «младое племя» и произвел некоторое опустошение в его рядах. Официантка застлала столик в углу свежей скатертью. Из-за занавески, отделяющей зал от внутренних помещений, выпорхнула директор ресторана. «Сказали, что с гостем заглянут», — важным шепотом сообщила она официантке.
Минут через десять в зал вошли двое: молодой мужчина с фарфоровым, бледным лицом, со светлыми волосами, будто припудренными желтой пудрой; спутник
Молодой человек заметил Павлу и, по-птичьи взмахнув руками, подошел к столику. «Какими судьбами?» — «Знакомьтесь, — сказала Павла, — художник Ивлев». Мужчины кивнули друг другу. «Интересуюсь очень живописью», — оживился молодой человек. Павла молчала. Ивлев не пригласил их сесть, и гости проследовали к своему столику. Пошушукавшись с Виктором Федосеичем и обслужив его, озабоченная директриса подошла к Ивлеву и заговорщически склонилась над его ухом: «Поступили севрюжка горячего копчения, раки и пиво «Пльзень». Желаете?» — «Нет, не желаем, — громко сказал Ивлев и добавил: — Еще по гуляшу и два «Токая».
— А кто это? — стараясь быть равнодушным, спросил Ивлев Павлу.
— Местный начальник, — усмехнулась она, и усмешка эта выглядела одновременно и жалкой, и вызывающей.
Ивлев много пил, и чем больше пил, тем чаще перехватывал взгляд Виктора Федосеича, который тот бросал на Ивлева. И вдруг почувствовал в этих мимолетных взглядах какое-то оценивающее бесстыдство, словно тот, из угла, примеривался к Ивлеву и прикидывал, чего он стоит. «Счет, — бросил Ивлев официантке и, не глядя на Павлу, произнес; — Пора, наверное…»
Они вышли из ресторана, и резкий влажный ветер ударил навстречу им. Они молча прошли половину пути, и Ивлев, мучимый подозрениями, внезапно остановился, повернул к себе Павлу, сжал ее запястья и выдохнул, стараясь разглядеть ее глаза:
— Он был твоим любовником?
С исказившимся лицом, вырываясь из рук Ивлева, Павла выкрикнула:
— Да!.. Да!.. Был!.. — и побежала к гостинице.
Ивлев догнал ее.
— Ты любила его? — пытаясь придать голосу спокойный тон, спросил он.
— Да нет же, — устало и обреченно возразила Павла.
Темное, дикое бешенство горячей волной обожгло Ивлева, и его больное воображение рисовало картины, картины…
— Я тебя люблю, как никого! Да сообрази ты!.. — истерически звенел голос Павлы.
— Конечно, конечно… — механически твердил Ивлев.
Это была их самая исступленная ночь, они ласкали друг друга, прощая и прося прощения, подсознательно чувствуя, что после такой ночи у них уже не будет счастливых ночей.
Ивлев неожиданно понял, почему так наперекось все у него пошло с Павлой. То огромное и прекрасное, что сразу явилось в его жизни с Павлой, казалось ему минутным, как всякое счастье, казалось какой-то осиянностью, у которой не может быть будущего. А если это будущее искусственно создавать, то никакой уже осиянности не будет, а будет одна лишь обыкновенность, так же как у тысяч других людей, такая, как и у него самого в жизни. Но ведь бывает душевное счастье, рожденное в муках? — спрашивал себя Ивлев. Бывает, отвечал сам себе, но редко, так редко — сто человек сломают прежнюю жизнь, а одному лишь счастье выпадает… И он не находил ни воли, ни силы, чтобы, не оглядываясь ни на кого, сказать просто и мудро: «Я начинаю сызнова свой путь…»
Северный город проглядывался на горизонте домами, трубами, желтыми дымками в послеполуденном небе. За раздумьями и воспоминаниями незаметно промелькнул весь путь, и Ивлев удивился тому, что так быстро доехал. Вид города вернул его к реальному ощущению событий. Где искать Павлу? Как отнесется она — ведь она не ждет его сегодня?
Прежде всего Ивлев разместился в гостинице и спросил администратора: «А где у вас городское кладбище?» Администратор вскинула брови, но, видимо, ко всему привыкшая на своем посту, объяснила Ивлеву, как проехать на кладбище. «Ее надо искать там, подойду незаметно, увижу ее…» А что дальше делать, он сам не знал. Оставив машину на площади возле кладбища, Ивлев, оглядываясь, крадучись, скрываясь за спины идущих впереди людей, вошел на кладбище.
Выглядев, где хоронят, он осторожно пробирался среди могил, издали стараясь различить Павлу в темной толпе, окружавшей выкопанную яму. Люди были одеты в черное, тесно прижаты друг к другу, и он с точностью не мог определить, среди них ли Павла. Он замер возле покривившегося, обросшего зелено-желтым мхом гранитного памятника, решив дождаться, когда люди, похоронив, станут возвращаться. Стоять ему было неудобно, заслоняясь широким каменным крестом, он присел на цоколь памятника и с изумлением разобрал полустершиеся стихотворные строки о дожде, выбитые в граните. Его поразила последняя строфа: «Не спеши, прохожий, не страшись дождей, струи — кости тленных, вымерших людей».
Ему стало страшно от этих слов, и вся затея с поиском Павлы на кладбище показалась кощунственной. Вблизи раздался плач: «На кого, родимый, покидаешь сирот своих…» И он понял, что у той могилы Павлы быть не может. Он пошел к выходу и наткнулся невдалеке от кладбищенской ограды на свежую яму. Она была только что выкопана, глубинная земля, вывороченная по ее краям, еще не успела на солнце обсохнуть, и земляные черви, раздраженные обилием света, конвульсивно сокращали свои продолговатые тельца, стремясь скорее вновь уйти в глубь почвы. Взгляд Ивлева приковал мохнатый лиловый цветок на бровке могилы. Случайным взмахом лопаты он был срезан в полстебля, но следующий взмах отнес головку цветка чуть в сторону и воткнул его в рыхлую землю. Он еще казался цветущим, еще шевелились налитые ворсистые лепестки, но со срезанного, обнаженного стебля, медленно набухая, скатывались тяжелые капли сока… Навстречу шел молодой мужик, ситцевая рубаха плотно облегала мускулистую грудь, сапоги по-хозяйски вминали траву, на плече колыхалась лопата. Лицо было открытое, радушное и даже веселое. «Могильщик», — сообразил Ивлев и спросил, не хоронили ли маленькую девочку сегодня. Могильщик, словно обрадовавшись собеседнику, с готовностью ответил: «Почитай, третий день детишек не хоронют. И нонче никакой маленькой девочки не случилось». И добавил с некоторой гордостью: «Я ведь тута каждую ямку сам обделываю». Он пнул ногой в кромку ямы: «И эта моя… Для Иван Прохорыча с хлебозавода… Достойнейший, скажу, был человек… Сосед мой. Пропускали мы с ним с устатку». Могильщик вздохнул, печалясь о компаньоне, которого он лишился, и еще раз добавил: «А чтоб девочек нонче, — так ни в жись…»
И тут Ивлев подумал: а не хоронят ли дитя на каком- нибудь окрестном сельском кладбище? И Павла там. А подумав так, решил ждать вечера.
Вечером, дозвонившись до Павлы, Ивлев встретился с ней возле городского парка. Осунувшаяся, с бледным и поблекшим лицом, она хранила в себе все тягостные минуты дня.
— Зачем ты приехал сегодня?
— Приехал, — односложно ответил Ивлев.
— А где остановился?
— В гостинице.
— Слушай, Ивлев, — она продолжала смотреть на него так же сурово, и ее светлые глаза были матовые, холодные, — женись на мне. Я буду хорошей женой.
Она произнесла эти фразы резко, выделяя каждое слово.
Опешивший Ивлев, собираясь с мыслями, молча глядел на нее.
— Ну, хорошо, — невесело усмехнулась Павла, — позвони мне завтра. Я сегодня сама мертвая от усталости…
Она повернулась и пошла прочь. Ивлев постоял, пока Павла не скрылась, сел в машину и тронулся в сторону выездного шоссе…
Когда он отъехал километров тридцать, остановил машину у обочины, вышел на опушку леса, залитого прозрачной вечерней белизной. Он охватил голову руками, вновь и вновь воскрешая каждый жест и слово Павлы в момент расставания. А ведь горе человеческое, с которым прожила она весь день, открыло ей прямую, необкатанную правду жизни, и она сказала то, что в иной миг никогда бы не сказала! Но в этом ведь заключались ее внутренние мысли о жизни, ее стремление к неразделимости с тем, кого она любила. А иного в жизни не надо ей, не надо, потому что все так кратко, быстротечно, и раздавать себя по частицам, украдкой — значит самой надругаться над тем чувством, которое посетило ее.