Блудное художество
Шрифт:
И окаменела, вдруг оглохнув.
Спасительница-натура уберегла ее - не дала услышать, как вскрикнул Мишель, схватившись обеими руками за живот, та же натура заставила ее сделать два шага вперед, чтобы он, падая, не ухватился за ее юбки, и не позволила обернуться.
Ножа в ее ладони более не было. Голоса за спиной, рук на плечах, губ на шее справа - не было.
Она избавилась от них, она их прекратила - и вздохнула с облегчением. Кузнечики - и те притихли.
Но краткий миг покоя сменился страхом.
Она была одна посреди ночной Москвы, боялась обернуться, все ее существо требовало помощи и защиты.
И нужно было наконец хоть кому-то объяснить, что делалось у нее в душе, рассказать про огромную ложь и про столь же огромное нежелание сопротивляться ей, про последнюю каплю лжи и про душу, в которой иссяк родник прощения.
Тереза побежала к калитке, вошла - двор был пуст, только в дальнем его углу, в курятнике, забеспокоился хриплый петух.
Возле крыльца светилось окошко. Она обрадовалась, что видит ступеньки, и взбежала по ним, толкнула дверь, оказалась в сенях.
Теперь у нее была цель - рассказать, рассказать!
Тех русских слов, что она знала, заведомо не хватило бы, но она даже не думала об этом, она просто знала - ее поймут, ее услышат, и ни при чем тут язык…
В людской шумели - праздновали новый чин хозяина. Был он полковником - стал бригадиром, это ли не повод?
Тереза шла наугад - где-то тут должна быть лестница в господские покои, так заведено - в больших домах спальня во втором жилье.
Откуда-то выскочил красивый малый, кудрявый и румяный, держа на сгибе левой руки розовый шлафрок, а в правой - свечу.
Она шарахнулась от от этого человека.
– Ты чего, Дунь?
– недоуменно спросил он.
– Их милости приехать изволят и к себе пойдут, так ты там погоди… успеешь еще поздравить! Идем скорее, что ты тут толчешься?
И поспешил к лестнице.
Тереза, ничего не сказав, пошла следом - по ступеням, по темным комнатам. Кудрявый камердинер отворил дверь, и Тереза поняла, что неисповедимые пути Господни привели ее в хозяйскую спальню.
Камердинер приготовил все необходимое для ночного отдыха обер-полицмейстера. Там горела всего одна свеча на карточном столике у постели и лежала у подсвечника распечатанная колода. Осталось только положить на постель свежевыстиранный и отутюженный шлафрок.
Хозяйничая, он раза два быстро глянул на Терезу, словно хотел о чем-то спросить, да не решился. Она же стояла, опустив голову, чтобы капюшон скрыл до подбородка ее лицо. Камердинер принял ее за другую - пусть, так даже лучше…
Уходя, камердинер застрял в дверях, словно ждал какого-то слова. Но не дождался. Дверь захлопнулась.
Следовало собраться с силами и приготовиться к неприятной беседе. Тем более - по-русски. Но сперва - проговорить все самое важное для себя по-французски, чтобы суметь объяснить… чтобы он понял то, чего мужчине понять невозможно…
– Нет, нет, нет… - сказала Тереза своему страху, - спокойно, спокойно…
И стала тщательно вытирать руки о юбку.
Он должен был понять… та связь между ними, что началась страшной ночью в ховринском особняке и длилась все эти годы, обязывала его понять!
– Сударь, выслушайте меня, - так начала Тереза свою беззвучную речь.
– Мои слова покажутся вам безумными… нет… да!… Да, я безумна, я совершила преступление против всех законов человеческих и божественных… но я больше не могла вынести… он уже давно был мертв - и я была мертва… нет, нет…
Оправдания, конечно же, были, но ни одно не приходило на ум, ни одно не складывалось словесно.
Она вдруг поняла - во всем виновата зима в полумертвой усадьбе! Там кто угодно утратил бы дар речи навеки! И прокляла свое молчание теми жаркими ночами, когда говорил Мишель, а она лишь слушала и обнимала. Сейчас она оказалась не в силах высказать то, что переполнило дуду и излилось столь странным и страшным образом.
– Он посылал меня убить вас, - так хотела сказать Тереза, - да, он посылал меня убить вас, господин обер-полицмейстер, и дал мне нож. Мне следовало войти в ваш дом, спокойно рассказать вам об этом приказании, отдать нож - и пусть бы ваши люди вышли и изловили его… нет!… Я не могла допустить, чтобы его поймали, связали, бросили в темницу… нет, это - ложь, могла бы, если бы знала - что? Что он более из темницы не выйдет?… Как вышло, что я ударила его ножом? Я не знаю, что владело мной, но… но я не желала вашей смерти! Я не могла убить вас, значит, я должна была убить его, чтобы он перестал мучить меня… нет, все было совсем иначе…
– Это - безумие, - сказала она вслух.
А если безумие - может, Мишель еще жив? Может, лезвие только скользнуло, разрезало кожу, или даже уперлось во что-то, носимое под монашеским одеянием на поясе? И не надобно было никуда бежать, красться, дрожать от запоздалого возбуждения?
О, где ты, спасительное безумие?…
Безумных не карают… безумные сами себя не карают…
Мальчик нежный, музыка грациозная, поцелуи первые лукавые - все это вернется вместе с безумием!…
И оживут клавиши из слоновой кости, и сами, без прикосновения пальцев, заиграют мелодию, созданную дивным ребенком, и солнечный луч сквозь кружевную занавеску ляжет на красиво переписанные ноты, на бронзовые накладки клавикордов… мир будет прекрасен, как пять лет назад, если только Господь сжалится и пошлет безумие…
Но Господь медлил, а слова для объяснения своего поступка никак не собирались у Терезы вместе, не выстраивались складной цепочкой, и лишь одно повторялось: он должен понять, он должен понять…
Он - сильный, умный, способный на внезапные озарения, и в этот раз, не дожидаясь путаных объяснений, поступит единственно возможным образом, главное - довериться, но и объяснить тоже как-то надо… а слов-то и нет…
Он должен понять! Он ведь уже не раз все понимал!
Он должен знать этот состояние, когда разума больше нет, а есть одна лишь душа, чья способность терпеть иссякла… да, именно так - душа, изнемогавшая от своего добровольного плена и в полете на свободу не разумеющая, где жизнь, где смерть… но и этого ведь словами не объяснишь, а разве аккордами, и то не клавикордными, нет еще такого инструмента, чтобы сыграть безумный полет души на волю…
– Нет, нет, нет, - сказала Тереза беззвучно.
– Я вот как начну: милостивый государь, прибегаю к вам и прошу вашей помощи… я убила… я убила себя, истинную и подлинную себя, ибо все годы, принадлежавшие тому человеку, уже не мои годы, это его годы, я их ему отдала… нет, нет, нет…
И тут она услышала тяжелые шаги.
Сразу же все возвышенные мысли, не находящие словесного выражения, съежились, остался только страх… нет - страх и надежда!
Вошел плотный мужчина, первым делом сел в кресло и стал расстегивать пряжки туфель. Это был он - хотя Тереза видела этого человека всего трижды в жизни, она узнала его сразу. Тяжелое лицо, глубоко посаженные темные глаза, нос чуть длиннее, чем полагается местному жителю, - да и кафтан, выложенный по бортам широченным галуном, тоже свидетельствовал о том, что явился обер-полицмейстер.