Блудное художество
Шрифт:
– Да уж и не понять теперь…
– Ты его видел?
– Да, приложился!
– И где он, все там же, в сенях?
– Да, ваша милость.
– Углем писан?
– Да.
– Стирать пробовали?
– Господь с вами, ваша милость! Это кем же надобно быть, чтобы проявившийся образ стирать?!
– возмутился Устин.
– На сей вопрос я тебе отвечу. Полицейским надобно быть. Чтобы узнать доподлинно, божественное это дело, или же кто-то народ мутит. Ступай и разберись окончательно!
Выпроводив расстроенного Устина, Архаров тяжко вздохнул - вспомнились события прошлого лета. Вот тогда бы образ, предвещающий царя-батюшку, пришелся совершенно кстати - и можно было бы выйти на заговорщиков, всего лишь изловив незримого художника. А теперь - хрен его знает, что сие диво обещает. Не дай Господи, чтобы коронацию наследника-цесаревича… молод он еще государством управлять…
– Савина ко мне!
– крикнул он. Вчера Федька на глаза не попадался, а надо бы похвалить за ночные подвиги и вызнать наконец толком, что там получилось с Демкой.
Но Федька куда-то запропал. Зато пришел Жеребцов с бумагами, пришел какой-то господин с длинной немецкой фамилией и «явочной» - у него в праздничной суете дворовые люди сбежали. Архаров выпроводил его, послал за Шварцем. Не успел задуматься о том, кто еще должен явиться с докладом, - принесли из канцелярии бумаги на подпись.
Шварц явился не сразу и спокойно ждал, пока Архаров разделается с бумагами.
– Что еще Рымовой наплел?
– спросил, не глада на немца, обер-полицмейстер.
– Ваша милость, то иноческое тело, что подняли вечером у вас в переулке, принадлежит молодому графу Ховрину, - бесстрастно доложил Шварц.
– С чего взяли?
– еще не понимая сути сообщения, рассеянно спросил Архаров, выводя на письме свой росчерк.
– Когда раздели, крест нашли дорогой и ладанку. На ногах обнаружены хорошие чулки. Жеребцов предположил, что иноческое одеяние употреблено было для маскарада…
Далее он принялся повествовать, как сошлись посмотреть на загадочное тело все, кто был неподалеку от мертвецкой, в том числе и парнишки, как Максимка-попович, охранявший графа, запертого Каином в домишке у Оперного дома, назвал имя, но не слишком уверенно.
– А тогда я велел Захару Иванову взять экипаж и привезти кого найдет из ховринской дворни, господам же не докладывать - якобы по делу о покраже в Знаменском переулке, коли помните, там скотину со двора свели. И при осмотре ими явилось, что доподлинно граф Ховрин. Ножа же, которым он был ткнут в живот, никто не опознал. Нож, ваша милость, длинный и остро заточенный, весьма подходящий для таких затей.
– Точно ли?
– спросил обер-полицмейстер.
– Точно, ваша милость. Камердинер опознал, знавший его с младенчества, - отвечал Шварц, несколько озадаченный отсутствующим видом и странным голосом начальника.
Архаров положил руку на исписанный лист. Перо уткнулось в бумагу и сделало кляксу. Он ее не видел.
Следовало приказать, чтобы архаровцы немедленно нашли десятского, сообщившего о покойнике, чтобы доподлинно выяснили, когда совершилось убийство. Но он знал это и сам - совершилось за несколько минут до того, как Тереза Виллье вошла в его спальню. Потому и вошла…
Недаром француженка молчала. Она молчала все время… и тогда это казалось единственно верным, необходимым условием, слова бы все погубили…
Ему стало вдруг безмерно стыдно за то, что который уж час носил в себе это воспоминание, словно ладанку на шее, прикасаясь даже к нему, а к его оболочке - к той телесной части события, которая оставила несколько картинок, белилами по черному полю, да то стремительно-горячее ощущение, что сопутствует пробуждению плоти.
А молчала она потому, что после убийства была несколько не в себе. Ей требовался свидетель, готовый подтвердить, что во время убийства она была занята в ином месте, и француженка нашла наилучшего свидетеля, однако пребывала в полнейшем смятении и потому молчала…
Причину убийства Архаров не то чтобы знал - он ее ощущал так, как будто сам был измучен долгим и трудным романом с красивым юношей, оказавшимся последней сволочью.
Она до такой степени устала от этой любви, что и в поисках спасения могла лишь молчать.
Музыка… в ней даже музыка умерла… как же он этого сразу не понял?… Белые лошадки с алмазными копытцами, гарцующие по клавишам манежной рысью, умерли и рассыпались в прах, осталось только тяжелое и вязкое, как всякая плоть, и все свелось к сопряжению плоти… как будто могло быть иначе…
– Карл Иванович, когда пойдешь вниз, вели, чтобы мне каши принесли, - сказал Архаров.
– Да сала не пожалели, я не колодник.
Повар Чкарь, стряпавший на узников обоих подвалов, подворовывал в меру, без этого никак, даже когда кто-то из архаровцев, не имея времени бежать в «Татьянку», спускался вниз, то получал миску каши - без рассуждений, но и почти без масла.
Несколько минут спустя ему принесли кашу и хлеб, он сдвинул в сторону осточертевшие бумаги и начал есть - быстро, не понимая вкуса, хотя, кажется, не был голоден.
– Прелестно, - сказал он, уставившись на пустую миску.
Сытое тело способствует отяжелению мыслей… некое равнодушное благодушие ограничивает течение мысли со всех сторон наподобие берегов, хотя ненадолго, сие состояние, ежели не завершается сном, то скоро проходит. Больше всего на свете Архаров хотел бы сейчас основательно заснуть.
Он вышел из кабинета и, стараясь не растерять эту дремотную вялость тела, побрел к лестнице. Там, внизу, была каморка с топчаном - для тех посетителей подвалов, с которыми следовало обращаться поделикатнее. Случалось в ней ночевать и архаровцам, и Матвею Воробьеву.