Блудное художество
Шрифт:
Здесь ему наконец полегчало - хотя сам он не употребил бы этого слова. Водка оказалась скверной, не тем достойным напитком двойной очистки, который ему подавали ну хоть дома. Однако он выпил. И еще выпил.
Не то чтоб полегчало - а он ощутил себя несколько вольготнее. И сидел себе совершенно бездумно, катая по столу опрокинутую стопку, а сколько просидел - одному Богу ведомо.
Мимо вдоль стенки пробирался малорослый мещанин. Чем-то он Архарову не полюбился. Обер-полицмейстер протянул руку, цапнул недомерка за плечо и развернул рожей к себе.
– Кто таков?
– спросил мрачно.
– Огарковы мы, - растерявшись, доложил мещанин.
– Так. А я - старый дурак. Проходи…
Кабацкая публика вела себя относительно тихо - в одном углу доморощенный артист рассказывал срамную историю про барыню, купившую самостоятельный кляп, слушавшийся приказов «Ну!» и «Тпру!», и его слушали, делая разнообразные примечания; в другом вроде бы тихо пели в лад. Но запели погромче, были окликнуты - не слишком сердито, огрызнулись, и пошло, и пошло…
Хозяин заведения послал человека - призвать шалунов к порядку. Поднялся крик, состоялась и первая зуботычина, прозвенел под низким сводом извечный клич «Наших бьют!»
Архаров понял, что в общей свалке только его кулаков недостает.
Кабак освещался тремя сальными свечками - вроде немного, но чтобы разобраться в обстановке - довольно. Зачинщика обер-полицмейстер приметил сразу - этот рябой фабричный ему не понравился, еще когда поправлял рассказчика срамной истории. Потому Архаров, скинув епанчу, первым делом пробился к нему и ловкой размашкой сбил с ног.
Увидев драчуна в кафтане, по бортам коего был положен золотой галун в три вершка шириной, пьющий люд несколько опомнился. Архаров, стоя над телом поверженного противника, ждал нападения - но самые разумные стали выскакивать из подвала, позабыв, понятное дело, оплатить свои проказы. Хозяин заорал - и Архаров, загородив выход, наконец-то сцепился со рвущимся наружу путным бойцом, которому было начхать на золотые галуны.
Очевидно, и тому страсть как хотелось помахать кулаками.
Несколько «пытливых» ударов убедили обоих - бой будет достойный. Но архаровский противник был более натаскан по части стеношного боя, обер-полицмейстер же умел не только держать удар. Он помнил еще занятные ухватки «ломанья», когда дурашливая полупляска с заведомо нелепыми, шутовскими, глумливыми движениями в единый миг оборачивалась тремя-четырьмя меткими ударами, каждый из которых словно был подготовлен предыдущим.
– Наверх пошли!
– крикнул он противнику.
– Там ужо потолкуем!
Но наверху оказалось истинное столпотворение. Там было не до поединка - Архаров сразу определил, что несколько минут назад началась свалка-сцеплялка: уже лежали первые сбитые с ног, и у кого получалось - тот откатывался в сторонку, не рискуя даже встать на карачки - ибо тогда он терял статус лежачего, и его уже можно было вдругорядь бить.
Тело помнило все!
Свалке-сцеплялке, где все против всех, соответствовала особая стойка - не зажатая левобокая стойка стеношника, которой не брезговали и мастера охотницкого боя, а вольная - руки в стороны, плечи чуть приподняты, ноги присогнуты, и Боже упаси замереть без движения.
Архаров весело врезался в толчею вскрикивающих бойцов, лишь подивившись, откуда их вдруг столько набралось. Похоже, где-то поблизости был точно такой же грязный и дешевый кабак, откуда тоже поперли обалдевшие от задора мужики.
Опытным взглядом он определил, где происходят самые любопытные события.
Кто-то бился весьма успешно, один против многих - только рев стоял. Боец этот выбрал себе место под окошком, откуда падал свет, и каждый его удар был удачен - кто отлетал сажени на две и, получив вдобавок по шее от иного человека, которому наступил на ногу, уходил, подвывая и держась за челюсть; кто тут же падал, раскинув руки; кто рушился на колени, сбившись в клубок.
Архаров проложил себе дорогу к этому поединщику, бывшему, невзирая на прохладный вечер, в одной лишь рубахе, и уж встал было перед ним, но боя не вышло.
– Архаров, ты, что ли?
– спросил, почти не удивившись, Алехан Орлов.
– Я, Орлов.
Вот тут они были на равных - да и выпитая водка тоже имеет свойство всех уравнять.
– Ну… - Алехан задумался, схватываться ли с обер-полицмейстером, но и времени на размышления драка не давала, и врага он в Архарове не видел, и по-настоящему силами мериться в свалке-сцеплялке - глупое занятие.
– Ступай…
Архаров отсалютовал поднятой рукой и тут же отбил удар некого обалдуя, не понявшего, что тут кратко договорились меж собой два одинаково сильных бойца.
Алехан же сунул пальцы в рот и засвистел, желая снова привлечь к себе общее внимание.
Если бы Архарову доложили, что неподалеку от дворца, где изволит проживать государыня, пойман некто, от избытка сил и общего недовольства жизнью затеявший в кабаке драку, которая, выплеснувшись в переулок, вовлекла в себя человек сорок разнообразных бездельников, тому человеку бы не поздоровилось - в подвале бы с него шкуру спустили, домогаясь имен сообщников, коих он заведомо не знал.
Сейчас тут таких вояк было двое - граф Орлов-Чесменский и он сам, московский обер-полицмейстер. И лучше было бы убраться подальше.
Архаров поспешил в самое безопасное место - обратно в подвал, чтобы взять оставленную епанчу и треуголку.
В подвале и впрямь не оказалось ни души - хозяин с подручными куда-то спрятались, а может, бились наверху. Архаров подошел к полкам, на которых стояли бутыли темного стекла. Может, они и составляли пресловутую азбуку - про то мог знать лишь хозяин. Сняв первую попавшуюся, обер-полицмейстер взял чарку, откуда пил, может, какой-нибудь чахоточный, и наплескал туда мутноватого травника. Отпил - пойло было редкостное. Но чем хуже - тем лучше, так решил он и выпил эту чарку до дна.
Как он выбрался наверх - он еще помнил, но куда его понесло дальше, хмельного и очумелого, ведомо только Господу Богу. Вроде бы несло к Воздвиженке, где его ждали у Волконских, и Архаров придумывал какое-то совсем дурацкое извинение. Зигзаг пьяной мысли был таков, что он даже понял, для чего тащится к Волконским, - просить наконец Варенькиной руки. Тогда Архаров захохотал, пугая прохожих.
Варенька, милое дитятко, открытое и простодушное! Все, что на сердце, тут же расскажет - и будет сие весьма хорошо… и никакого опьяняющего душу молчания… Ведь мог же, мог догадаться, что дело неладно! Так надо же - его спасительная подозрительность отказалась служить как раз тогда, когда в ней была иаибольшая нужда!