Блудное художество
Шрифт:
В конторе Устина уже ждали - было для него получение: отнести в Богоявленский переулок, в дом отставного майора Поприщева две табакерки, отнятые у пойманного на горячем шура. Обе походили на ту, о коей он оставил «явочную». Следовало, не показывая, расспросить его о пропаже более подробно, а затем, коли окажется, что одна из них - его собственная, вернуть под расписку.
Время было уже вечернее, и он, более не собираясь возвращаться в полицейскую контору, взял узелок и пошел потихоньку к Богоявленскому.
Но до поприщинской квартиры он не дошел.
– Эй, молодец!
– услышал он звонкий женский голос.
– Тебя, тебя зову, Устин Петров!
Он обернулся и увидел Марфу. Она стояла у калитки, явно намереваясь войти, а рядом с ней вытирала платком нос молодая девка, принаряженная, как ходят в гости. В левой руке у девки был небольшой узел - как если бы в баню собралась.
Устин знал, что эту нечестивую бабу, сводню и скупщицу краденого, привечает сам обер-полицмейстер. Поэтому не отмахнулся, а подошел.
– Чего тебе, Марфа Ивановна?
– Сделай милость, постой тут с моей девкой, - попросила Марфа.
– Мне зайти надобно всего на минуточку, отдать да взять, а она, сам видишь, ревет белугой, расспросы начнутся… Постой, а? Негоже девке молодой одной посреди улицы торчать. А я единым духом. А ты гляди мне!
Это относилось к девке.
Устин крайне редко беседовал с молодыми особами своего пола и понятия не имел, как это делается. В Дуньке он видел грешную душу, не более, и откровенно побаивался ее женской сути. Блудниц он знал исключительно по сценам в Священном Писании и очень смутно представлял их богопротивную деятельность. Попросту говоря, Устин еще не ведал, каково с бабой в постели, да и ведать не желал - надеясь когда-нибудь на старости лет уйти в обитель, он берег свое целомудрие. При виде красивого румяного личика он тут же опускал глаза.
Этим и объяснялось, что он не сразу признал в заплаканной девке Наташку, которую не раз и не два видел у Марфы.
Устин встал на приличном расстоянии - вроде как и при девке, но пусть все видят - дурных намерений не имеет. Она же и вовсе повернулась к нему спиной - ей было стыдно за слезы и сопливый нос.
Устин вздохнул - увидят архаровцы или десятские, шуток потом не оберешься.
Наконец девка громко вздохнула и искоса на него поглядела, прикрывая рот вышитым платочком.
Кого другого этот быстрый взгляд больших голубых глаз и взволновал бы неумеренно. Кто другой и вообразил бы, каково распускать недлинную, но удивительно густую светлую косу, схваченную сейчас внизу тяжелым старинным косником с кисточкой. Кто другой приметил бы, что девка под темно-красным топорщащимся сарафаном уже налилась, как яблочко, и в свои неполные шестнадцать созрела для ласки… Кто другой - да не Устин!
Зато она его узнала и покраснела.
Устин неверно понял причину румянца. Он решил, будто Наташке неловко, что ее все видят посреди улицы с кавалером.
– Ты, сударыня, потерпи, сейчас Марфа Ивановна придет, - сказал он любезно, однако глядя мимо девичьих глаз.
– Да хоть бы и вовсе не приходила… - отвечала Наташка.
– Господи, куда ж деваться-то?…
Этот отчаянный вскрик смутил Устина.
– А что за беда?
– спросил он, охваченный внезапной и очень острой тревогой.
– Да то и беда, что она меня… просватала…
– Так коли просватала - радоваться надобно, честный брак для девицы - это спасение. Ибо сказано про жену, что спасется через чадородие, - бойко заговорил Устин, уверенный, что сейчас вот успокоит расстроенную Наташку, а это - доброе дело, глядишь - и зачтется.
– Через святой венец благодать нисходит…
– Какой венец?! Какой венец?!.
– и девка снова заплакала.
– А что же?
– Устин в тот миг начисто забыл Марфину репутацию и искренне удивился, подумал даже, что Наташка от девичьей стыдливости малость с ума сбрела.
– А то, что сосватала без венца! С богатым человеком сегодня сговорилась!
– И что же?
– И меня к нему домой ведет! И заступиться некому - сирота я! Мне добрые люди сказывали - она так-то растит сироток, а потом и продает… или в ремесло отдает, в бабье…
– Ах ты Господи!
– тут лишь до Устина дошла суть беды.
Наташка достала платочек и высморкалась.
– Нет, нет, так нельзя, я с ней потолкую, я господину Архарову расскажу про ее пакости!
– заговорил возмущенный Устин.
– Он ее к порядку-то призовет!
– Не смей, хуже сделаешь!
– новый испуг оказался, видать, покрепче прежнего страха, у Наташки и слезы на глазах высохла.
– Она меня тогда со свету сживет, я ее знаю! Одна только Дунька от нее избавиться сумела! Да и так на прощание изругала - хуже пьяного извозчика.
– Так неужто господин Архаров…
– Ох, молчи ты, Христа ради…
– Так коли молчать - что с тобой станется?
– А то и станется, не первая я, не последняя… Защитников у меня нет, она - одна защитница. Она-то, я знаю, нипочем не бросит, она своих девок не бросает. Знать, судьба моя такая проклятая… - печально сказала девка.
– Меня Марфа Ивановна кормила-поила, хозяйству и рукоделиям учила. И знала ж я, для чего она меня готовит, научили добрые люди. А деваться-то и некуда… Теперь вот прибежала домой, давай меня впопыхах собирать! Сказывает, человек-то он богатый, сможет обо мне позаботиться… старый, правда, и толстый, как боров…
– Так ты что же, раньше-то… то есть, сейчас… то есть, до сего дня?… - Устин покраснел, не зная, как спросить Наташку о соблюдении девства. Но она поняла.
– Так он за то меня и хочет взять, что я себя соблюла, ему такая и надобна, а Марфа Ивановна говорит - золотом меня осыплет, сарафанов накупит, серьги большие с алмазами - за то лишь, что у меня до него никого не было… так я уж и не знаю, она мне дурна не пожелает…
– Дура ты, дура, - сказал Устин.
– Тебя ж потом замуж никто не возьмет.
– Марфу Ивановну же взяли. Да еще свахи ей пороги обивали, - возразила Наташка.
– Она сама сказала, что это уж вернее всего - коли я ему полюблюсь, он меня и замуж отдаст… а все равно - страшно… боюсь я его, прямо обмираю…
– Ты его знаешь?
– Да уж видала… - уклончиво отвечала Наташка.
– Она перед ним провинилась чем-то, вот мной грехи замаливает…
– Да кто ж он таков?
– Твое какое дело?
– и Наташка отвернулась.
Даже сейчас, заплаканная, она была удивительно хороша. Такую девку - да какому-то сладострастному старому борову? В Устине все вскипело. Он готов был своими руками удавить Марфу. Девство - да его же наперекор всему беречь надо!