Блудное художество
Шрифт:
Тереза глядела на свои пальцы, а память ее вывалила тут же все сохраненные осколки сонат, все аллегро и аллегро престо, среди которых так легко было сейчас найти нужную мелодию.
Она выпрямилась, она повернулась к приоткрытой двери. Ей было страшно того, что стук копыт окажется настоящим и в ее спасительную для души неподвижность вторгнется нечто опасное, увлекающее в пропасть.
Быстрые шаги пронеслись по вязкой и чавкающей соломе.
Дверь скрипнула, вошел Мишель.
Тереза даже не поняла сразу, что это он. Свет в избу проникал через маленькие окошки под потолком, Мишель был в широченной черной епанче и в треуголке без плюмажа, надвинутой на лоб. Лицо… лицо изменилось, не то чтобы осунулось, а утратило юную мягкость черт и округлость. Казалось, кости стали крупнее и кожа на них натянулась, сделавшись от того тоньше и приобретя пергаментную сухость. Мишель, бывший моложе Терезы на два года, сейчас глядел тридцатилетним мужчиной, давно не ведавшим спокойствия, мирного сна, приятной беседы.
Она даже не встала, а просто смотрела на него, все отчетливее понимая, что жизнь в усадьбе не была отдыхом для души, что душа все это время как-то непостижимо трудилась, и вот сейчас сделалась ясна вся ее усталость.
– Идем, любовь моя, - сказал Мишель.
– Все переменилось! Идем, мы долго ждали, но дождались своего часа! Ты и вообразить не можешь, сколь я благодарен тебе за то, что ты меня не бросила… я не мог позвать тебя, но я знал, что ты тут, что ты рядом… идем, идем, время наше настало!…
Он взял Терезу за руки, словно помогая ей подняться, и она покорно встала, и увидела его глаза - светлые, безумные, любимые.
Красота вернулась, лицо было вновь узнано и принято.
Губы соприкоснулись - это не было еще поцелуем, так - знак близости минувшей и близости будущей, обещание нежности, не более. И Тереза поняла, что у нее еще хватит душевной силы, хватит ненадолго, чтобы сопровождать Мишеля в его странствиях и авантюрах, а когда сила иссякнет - она просто умрет.
Мишель вывел ее из вонючей избы, у ворот стоял экипаж - старая берлина, сзади были привязаны сундуки и коробья.
– Мы возвращаемся в Москву, любовь моя, - говорил Мишель, обнимая Терезу за талию.
– Есть люди, которые знают мне цену. Для нас уже готово жилище! Мне помогут отомстить…
– Но твое здоровье?… - наконец спросила она, хотя и так было понятно - проведенная в запертом холодном доме ночь крепко подкосила Мишеля, и не надобно врачей, чтобы разглядеть болезнь в его глазах, ощутить ее при объятии. И еще дыхание - он слишком часто делал вдохи, воздух с трудом проходил сквозь его горло и в легкие, и из легких.
Той ночью он, ругаясь и даже однажды заплакав, рассказал ей, что в младенчестве много болел, и уж не чаяли, что выживет. Она не знала этого, не знала также, что восьмилетним ребенком он, едучи весной с родителями из гостей, попал в неприятность, словно бы предвещавшую все последующие: их сани на переправе провалились в полынью. Людей вытащили быстро, отогрели в ближайшем доме, но это стоило Мишелю двух месяцев, проведенных в постели.
– Здоровье мое вернется, а для этого необходимо главное - отомстить. Едем, любовь моя, едем!
– твердил он, подсаживая Терезу.
– Все вернется, мы еще будем счастливы, мы поедем в Париж! Клянусь тебе, и года не пройдет, как мы будем жить в Париже!
Карета заколыхалась на колдобинах, Терезу и Мишеля качнуло, они прижались друг к другу.
– Знаешь ли ты древнюю историю?
– спросил вдруг Мишель.
– Я готов крикнуть кучеру Фомке: вперед, ты везешь Цезаря и его счастье!
В восторгах Мишеля было нечто тревожное.
– Я не хочу в Париж, - сказала Тереза.
Для Парижа она уже не годилась - стала стара, некрасива, и то единственное, чем могла бы она выделиться в свете, музыка, отдалилось от нее. В Париже она прежде всего потеряла бы Мишеля - хватило бы юных светских прелестниц, желающих осчастливить светлоглазого русского графа.
– Поедем, куда пожелаешь, любовь моя. Но сперва - московские дела… Я знал, что меня найдут. Рано или поздно нашли бы, я знал, все получилось даже лучше, чем я полагал… этот болван Горелов!… Какого черта он вздумал жениться неизвестно на ком? Все наши неудачи начались с этой невозможной глупости его! То-то теперь его сиятельство счастлив и блажен! Взят с оружием в руках - так он же сам сделал все возможное, дабы его взяли с оружием в руках! Непременно ему надобно было затеять спектакль с присягой!… Господь уберег нас, любовь моя, Господь ведет нас… но я не покину Москвы, не рассчитавшись с этим ублюдком!…
Тереза слушала голос и пропускала мимо разума слова. Однако желание Мишеля мстить ее обеспокоило. Она довольно знала пылкий нрав возлюбленного и полагала, что, обзаведясь врагом, Мишель не угомонится, пока не заколет этого врага шпагой или сам не рухнет с кровавой пеной на губах.
Но спрашивать она не стала. Она не хотела ни о чем спрашивать. Жизнь снова менялась, и Тереза еще недоверчиво, но уже с любопытством наблюдала эти изменения.
Скрипели каретные колеса, дребезжало что-то под днищем, постукивало, попискивало, словно эта древняя берлина была живым существом, левиафаном на службе Мишеля, и с прилежанием доброго слуги несла их с Терезой в иной мир - в мир гармоничных звуков, в мир одушевленных голосов. А за оконцем, в щели между занавесками, была живая молодая зелень - не та тусклая, которая даже не радовала Терезу сквозь годами не мытое окно ее комнаты, а зелень, победившая черно-белую зимнюю палитру. И воздух! Пока Терезу везли из усадьбы в избу, она не находила в нем радости - ее после затхлых запахов усадьбы раздражал запах свежего конского навоза, не более. Теперь же, в карете, она вдруг поняла, что можно дышать полной грудью и получать от этого наслаждение. Мелочь лепилась к мелочи - и жизнь возрождалась во всей пестроте флорентийской мозаики, составленной из полудрагоценных камней - оттенков, может, не чрезмерно ярких, но изысканных.
Страх отступил - надолго ли?
– Он мне за все заплатит, клянусь!
– пылко сказал Мишель.
– Ты видела, какое у него было лицо? Ему приятно издеваться над людьми! Когда он велел запереть нас в том доме, он знал, что это погубит меня! Он знал, что я едва держусь на ногах - и оставил меня в том доме! На всю ночь! Доктор объяснил - если бы не это, болезнь, сидящая в легких, не стала бы подниматься наверх, к горлу, но меня вылечат… У меня к нему обширный счет - и есть люди, которым он досадил не менее. Ты можешь заказывать по нему панихиду, любовь моя, ведь он был тебе так дорог!…
Этот внезапный упрек был как удар когтистой хищной лапой по обнаженному телу спящего человека. Тереза повернулась к Мишелю так решительно, как только могла - они сидели в обнимку, и это недовольное движение могло бы даже привести к поцелую - так близко оказались лица, глаза, губы.
– Я не понимаю тебя. Мишель, кого ты обвиняешь, кому хочешь отомстить?
– Виновнику всех бед наших - и, поверь, жить ему осталось менее недели!
Она уже догадывалась, кого осудил на смерть граф Ховрин, но не хотела пускаться в беседу о виновности или же невиновности этого человека.