Блудное художество
Шрифт:
– Прелестно…
– Потому и молчала!
– уловив в голосе начальства едва заметное одобрение, продолжал Клашка.
– И глаза поднять боялась - ну как признает? Я ей сказал - дура ты, дура, надо было господину Архарову все, как есть, донести, и имя назвать, и все, что помнишь! А она мне - так неужто господин Архаров мне бы больше поверил, чем своему служителю? А он бы, говорит, меня и точно порешил! А с него какой спрос? Разве арха… разве ж полицейских когда наказывают?…
Архаров подумал, что надо бы как-то исправлять дело, обелять репутацию подчиненных, и тут же осознал, что это - безнадежно, народ уже составил мнение, простое и сердитое, а менять таковое народное мнение - проще самый народ на каких-нибудь турок поменять…
– Стало быть, кавалер был в полицейском мундире? А что я тебе говорил?
– Именно так, ваша милость! А назвался, ваша милость… назвался Михайлой Дементьевым!
– Как?!
– Дементьевым, ваша милость!
Тут Клашка улыбнулся, а Архаров захохотал. Но смех был недолгий.
– Стало быть, этой скотине известно, что в полиции служит Михайла Дементьев, - сказал обер-полицмейстер.
– Так то многим известно.
– А что тому Михайле лет уж, поди, семьдесят? Ишь, шутник… Сколько лет тому шалуну, расспросил?
– Я, ваша милость, все запомнил… А лет тому человеку менее тридцати, так Фимка решила, а росту он чуть повыше среднего, с меня будет, так она сказала, сложения худощавого, волосом темен, в груди узок… примета еще есть - борода плохо растет, кустиками, как два дня не бреется - так сразу видать…
– Еще.
– Еще - то, что буски и перстеньки дарил. Не скупой, выходит. Деньги имеет. Я, ваша милость, прошу позволения их у Фимки взять - может статься, у нас они в розыске.
Архаров усмехнулся - подарки явно недорогие, даже коли краденые - нигде в бумагах их описания не будет, но ход Клашкиной мысли ему понравился.
– Позволяю. И уговори ее сюда прийти.
– Стыдно ей, ваша милость, после того, как ее отец к нам силком приволок…
– Хорошо, ступай в канцелярию.
Архарову надо было крепко подумать. Четыре года имея дело со свидетелями, он усвоил: врут, сволочи, и не краснеют! Даже коли свидетелем оказался полицейский - возможны недоразумения. Вон Устин видел мошенника, переодетого полицейским, ночью - и спутал его с Клаварошем. То есть, тот незнакомец высок и тонок. А Клашка Иванов, допросив девку, что спала с мошенником, утверждает, что подлец с него самого ростом. Клашка же ниже Клавароша на добрых три вершка. Можно бы предположить, что сукиных сынов двое, но Устин ростом мал, ему и Клашка впотьмах великаном покажется… вот и гадай, два или один?…
Осповательно поразмыслить сразу не получилось - прибыл на извозчике Матвей и сходу объявил, что не более как на четверть часа.
– Слушай, Матвей, - сказал Архаров.
– У нас в мертвецкой баба лежит, переодетая мужиком. Погляди-ка ее, авось чего заметишь.
– Надо мной по твоей милости уже вся Москва хохочет, - огрызнулся Воробьев.
– Знаешь, как меня прозвали? Мертвецким доктором! Ради твоих комиссий последних пациентов лишусь!
Вот уж это Матвею не угрожало - он в Москве прижился, его полюбили, звали в лучшие дома - еще и потому, что доктору-немцу про все свои болячки не расскажешь, он и половины не поймет, с доктором Воробьевым же можно по-свойски - и все части тела именовать русскими словами, без смущения.
– Сам же ты и разболтал, как покойников исследуешь, - тут же догадался Архаров.
– Поди, глянь, дело важное.
Едва уговорил и выпроводил Воробьева - примчался Никишка с полным лукошком грязи.
– Возьми внизу большой турецкий таз, я знаю, у них есть, ступай во двор, высыпь хоть часть земли туда и размешай с водой жиденько, да только делай это на солнышке, - велел Архаров.
– И следи, какая там дрянь будет всплывать.
– А что надобно?
– Ишь ты, хитрый!
– похвалил Архаров.
– Ты как-либо исхитрись, сквозь ряднину процеди, что ли. И коли заметишь волосья в вершок или менее длиной - отложи в сторонку на бумажку, понял?
– Понял, ваша милость!
Отпустив Никишку, Архаров не утерпел - сам встал из-за стола, потянулся до хруста и поспешил в мертвецкую.
Там он обнаружил Матвея, изучающего рану на бабьей обнаженной груди. Его походный докторский сундучок был раскрыт, и Матвей держал в руке тот зонд, который врачи используют при огнестрельных ранениях, чтобы понять, где пуля застряла.
– Ну, что?
– спросил Архаров.
– Ты знаешь, Николаша, я всякие колотые и резаные раны видал. Рану шпажную от сабельной отличу, от ножевой также. Бабу твою закололи таким ножом, что я отродясь не видывал. Тонкий, узкий и лезвие, сдается, трехгранное.
– Уж не багинетом ли?
– удивился Архаров.
– Нет, не багинетом, тот шире.
Архаров задумался.
– Погоди! Есть у Шварца в чуланчике такой нож! Сейчас принесут, и ты скажешь, похож ли.
– А что за нож?
– А тот, которым Харитошку-Ямана - помнишь такого?
– в Сретенской обители заговорщики закололи. Дядя Агафон, сбегай-ка, вели Шварцу принести длинный нож, которым Харитона укосали, он знает.
Старик ушел.
Архарову мало охоты было торчать в мертвецкой, но Матвей, истинный доктор, увлекся изучением тела.
– А глянь, - сказал он, - бабу-то били. Оплеуху она от кого-то получила знатную, а ударили, я полагаю, рукой в перчатке - вишь, рожа ободрана.
– Силком, что ли, в подвал загнали?
– спросил Архаров.
Все это было прескверно - Демка мог, видя, что вранье не срабатывает, перейти к грубым угрозам. Для него важнее всего было избавить товарища от некстати явившейся супруги. Загоняя ее в подвал, он имел в виду одно - туда мало кто лазит, можно преспокойно оставить тело и уйти.
– А когда бабу порешили - не скажешь?
– А не скажу. Лежала в сыром и холодном месте, вроде твоей мертвецкой. Она там и неделю, и две могла проваляться. Да и что ты ко мне пристал! Где это видано, чтобы доктор такие вещи определял! Совсем ты из ума выжил, Николашка.
– Что, совсем способа нет?
– совершенно не обидевшись, спросил Архаров.
– Когда тело недолго пролежало, определяют по гибкости членов и по трупным пятнам. А к твоему телу сие неприменимо - оно же не менее трех дней в подвале обреталось. Однако вот что скажу, коли не врут мне очи… Тот, кто бабу заколол, был ей знаком. Уж больно близко к себе подпустила. Нож-то, сдается, по самую рукоять вошел. И вошел прямехонько…