Блюдо шахиншаха
Шрифт:
— Нет, — сказала Лера.
— А вышла за Калмыкова, лавочника. Можешь себе представить?
В лавке у Калмыкова Лера полчаса назад покупала еду для Федорова.
Лизочек достала папиросу, затянулась. Сладковатый дым пополз по комнате.
— Знаю, что вредно для горла, но не могу удержаться… Ты когда едешь?
— Еще не знаю.
— Поторопись, голубушка. Говорят, билет до Омска в классном вагоне стоит уже шесть тысяч, — Лизочек сняла со стола небольшое серебряное блюдо и поставила его на софу между собой и Лерой.
Лера отодвинулась, чтобы невзначай не опрокинуть его, и вдруг отчетливо увидела под сероватым налетом пепла изображение лежащего Сэнмурв-Паскуджа — собачья голова, птичье туловище, рыбий хвост. Спросила как бы между прочим:
— Что за стрельба тут у вас была сегодня утром?
— Красного разведчика арестовали, — Лизочек выдохнула дым. — Один в офицерской форме был, тот ускакал. А другого взяли…
Лера встала, прижала сумочку к груди.
— Ты уже? — огорчилась Лизочек. — Побудь еще!
В углу, за дверью, лежали какие-то предметы, накрытые одеялом. Рядом стояли два тюка. В одном из них, под натянутой мешковиной, Лера угадала знакомые очертания малахитового канделябра.
Теперь оставалась одна надежда — Андрей. Больше ей не на кого было надеяться…
10
В общей камере, куда после предварительного допроса привели Костю, сидело человек тридцать — в большинстве пленные красноармейцы. Они освободили ему место в углу, на досках, подложили под голову ком тряпья. Никто ни о чем его не расспрашивал, и он был рад этому — не то что говорить, думать не хотелось. В голове было пусто, звонко. Раненое плечо горело, и знобкий жар от него разливался по всему телу.
Часа через три рядом с ним присел мужик, начал рассказывать:
— Я сам-то из Драчева. Драчево наша деревня, от Троицы четыре версты. Неделю назад заявились к нам казаки. Дутовские вроде. Ну, попятно, стали все хватать — живность, одежу какую ни на есть. Реквизиция, одним словом. Но без квитанций уже, так. У одного Ефима Кошурникова нисколь не взяли, потому как у его царский портрет на стенке висел. А бабы и раззвонили по деревне. Кой-кто в сундуки полез портреты доставать. Моя-то — чистое колоколо. Ноет и ноет — люди, дескать, вешают, добро спасают. Уговорила, одним словом. Казаки-то в одну избу заходют — портрет. В другую — портрет. Поудивлялись поначалу, пропустили избы две-три. А как до моей дошли, осерчали. Ты зачем, говорят, падла, вчетверо сложенного государя на божницу вешаешь? И давай нагайками обхаживать. Ну, я не утерпел, шоркнул одному. Меня сперва к коменданту в Троицу отвели. По дороге-то испинали всего. Уж кровью харкал. А здесь отошел. Сижу вот. И чо к чему? Вы-то хотя за дело сидите, а я за чо? За дурость бабью!
— Сиди, сиди, — сказал один из пленных. — Посидишь, поумнеешь. Царя-то зачем в сундуке держал?
— Попить бы, — попросил Костя мужика.
Тот не двинулся с места.
— Слышь, пить просит, — проговорил бородатый красноармеец. — У тебя, поди, запасец имеется.
— У него всегда в наличии, — поддержал кто-то.
Мужик, ворча, поднялся. Отлил из котелка воды в кружку.
— Больше лей! — выругался красноармеец. — Раненый ведь!
Мужик огрызнулся:
— Обыскал Влас по нраву квас!..
Костя пил, стуча зубами о край кружки.
— Эге, да ты горишь весь, — мужик тронул его лоб. — Тиф, может? Эй, гляньте-ка… Сыпняк ведь у него!
— Какой сыпняк? — отмахнулся бородатый. — От раны горит.
— А я говорю, сыпняк. Вон и пятна на морде. Позаражает всех!
— Да пущай лежит, — откликнулся другой арестованный. — Одно, кончат всех через день-два… Пущай с народом побудет!
— Тебя, может, и кончат, — выкрикнул мужик, — а меня-то за чо?
Он подскочил к двери, забарабанил в нее ладонями, как заяц по пеньку — быстро-быстро.
Объяснил вошедшему надзирателю:
— Тифозный тут у нас. Прибрать бы, куда положено…
— Да пущай лежит! — раздались голоса. — Не мешает никому!
— Дело-то к концу идет, чего там!
Последняя фраза все и решила.
— Шабаш, думаете? — надзиратель набычил шею. — Кончился, думаете, порядок? Не-ет, рано распелись! Тифозный, значит, в барак, как положено… Давай, бери его!
Никто не пошевелился.
— Ну?! — надзиратель схватился за кобуру.
Двое подошли к Косте, помогли встать. Он не сопротивлялся. Лишь тихо застонал, зацепив дверной косяк раненым плечом.
Перед входом в ресторанный зал на стене висело зеркало. Оно понравилось Рысину еще накануне. Это зеркало заметно сплющивало и раздвигало вширь его длинную нескладную фигуру. Такие зеркала попадались нечасто, и Рысин любил в них смотреться — они придавали ему уверенности. Перед зеркалом он замедлил шаг, повернулся к нему всем корпусом, поправив ремень, который все время оттягивала вниз кобура с револьвером.
Рысин задержался у кадки с латанией, обозревая зал, и тут к нему подошла Лера. Они успели переброситься несколькими фразами, когда в дверях показался Желоховцев. Он был в строгой черной тройке, с тростью. Сухо кивнув ему, Лера вернулась за свой столик, где ее ждал узколицый мужчина лет тридцати с цветком львиного зева в петлице пиджака.
— Выпить хотите? — спросил Рысин у Желоховцева.
Тот покачал головой.
— А я выпью, — Рысин задержал пробегавшего мимо официанта. — Мне бы рюмку водки, любезный!
— Не положено, — официант отстранился. — Садитесь за стол и делайте заказ…
Рысин сунул ему мятую керенку:
— Кстати, капитан Калугин в каком нумере проживает?
— В четвертом.
— Он у себя?
— Вроде, как пришел, не выходил больше…
Рысин выпил рюмку под осуждающим взглядом Желоховцева и кивком пригласил его следовать за собой.
На лестнице было темно. Лишь вверху, там, где кончался третий пролет, тускло горела лампа. Металлический наконечник трости Желоховцева клацал по каменным ступеням, и этот открытый, не таящийся звук успокаивал. Желоховцев шел сзади. Откинув портьеру, Рысин первым ступил в коридор и ощутил, как в животе, в самом неожиданном месте, возникла вдруг, напряженно и ритмично подрагивая, тонкая ниточка пульса.