Боевые паруса. На абордаж!
Шрифт:
Значит, нужны иные слова. Что же им пообещать? Ну, разве что пушки… Но тут вступает третий голос.
– Священник есть. Это я.
Такой же человек, как все. И тонзуры нет… Заросла, конечно. Но как же вовремя!
– Ты не говорил.
– Увы, я слишком слаб. Я не рискнул принять мученичество, но я был ротным капелланом. И если вам нужно причастие перед битвой, я рискну. А если нет, отанафемствую.
– За что?
– За то, что теперь меня непременно кто-нибудь выдаст. Так и в Англии бывало. Знают двое – знает свинья.
– Тебя
– Так то моя рота. А то – людишки, что боятся навалиться сотней на одного! И если уж Спасителя предал за тридцать фунтов ученик, за кровь простого пастыря Иуде пяти хватит. Правда, получить их ему трудно будет. Может, потому я и жив пока…
– Это почему трудно? – удивился Патрик. На его памяти англичане исправно платили. Настолько исправно, что расходную статью внесли в бюджет.
– А потому, что судья Джонс пусть и еретик, но человек… Ну да это неважно сейчас, тем более что неленивые могут и в Индиан-бридж за сребрениками сбегать. Так что будет вам чудо пресуществления. Опять же, если дьявол будет попущен, воду можно влить в винные мехи…
– Мехи-то маловаты. На шесть десятков глотков. Ну на семь…Так вот. Нам, допустим, хватит. А остальные?
– Кто причастится испанским вином, уйдут все. Кто не захочет – сами выберут судьбу.
– Даже так? А не маловаты ли мехи?
– Так есть еще. Сами видите. К утру все наши будут. Нам, бывало, и те, что на полтыщи глотков, доставались…
Они еще говорят и еще не перешли с языка заговорщика на обычный, но дело решено. Против анафемы истовые католики не пойдут.
Хайме мрачен, а ведь получил чего хотел, даже больше. Не посмотрел на казнь. Убил пирата, убил не одного, убил сам – хотя и помогли маленько. Убил пусть и не в бою, но по военной необходимости.
Они спали – не все, иные ждали утра. Наверняка прикидывали, как выкупиться из английской неволи, злой, но алчной. И тут прикосновение к плечу. Достаточно громкое: «Пошли, тебя тут раньше времени купили. За деньги, а не ирландца, ха-ха. Ну, шевели мослами. Лодка под кормой». Которая как раз прикрыта капитанской палаткой. Поначалу казалось – ничего слишком сложного. Вызвать кандальника на корму, еще и сказать, что, мол, обменяли его… А там – ударить ножом, придержать, чтоб не сумел заорать и не плеснул слишком громко. Морские разбойники отличат плеск весла от плеска упавшего в воду тела.
Как он мечтал просмаковать каждое мгновение мести – короткий переход от надежды к агонии, стремительно уходящая из тела жизнь, словно льющееся в глотку вино… На худой конец – удовлетворение от свершения должного, даже холодное безразличие рутины. Вышло иначе.
В абордажном бою есть ярость, есть нанесение ран – и почти нет смерти. Некогда учуять вонь смерти, рассматривать кровищу, выпущенные внутренности. Там кружит голову ярость схватки. А здесь – нужно крепко держать уже обгадившегося смертника, иначе… Всплеск. Хорошо, кандалы затаскивают тело вглубь почти мгновенно.
Это случилось на пятом смертнике. Обреченный
Хайме сжал и разжал кулак. Руки не дрожат, уже хорошо. У него. Помощники выглядят хуже.
– Плохие из нас головорезы, – сказал квартирмейстер. – Пойду, скажу капитану, что кишка у нас тонка…
Рады… Невыполнению приказа? Не дело. Хотя бы потому, что у самого лейтенанта Санчеса на душе не разочарование – облегчение и радость. Что ж, настроение недолго испортить.
– …а потому за этот бой вы получите на треть меньшие призовые. Как и я…
Капитану можно сказать другое. Не то, что резать безоружных – рука дрожит, и не то, что Хайме Санчес только что остановился на той самой грани, которую некогда для себя же и провел: носки сапог висят над пропастью, в которую чуть не свалился, а теперь волен плюнуть. Нет. Сейчас квартирмейстер откинет полог капитанской палатки и скажет… Что?
– Донья Изабелла? Мне приходится доложить о неудаче…
Хайме говорит о том, что на каждого пирата приходится тратить несколько минут, а их почти пять десятков. А еще – можно сделать так, что при абордаже ни один из них не вздумает крикнуть… Например, сказать, что решили продать их в обход договоренности с губернатором на ту самую фрегатту, и если хоть одна тварь шум поднимет – всех продадут, все пойдут на сахарную каторгу.
Капитан де Тахо кивает, щелкает крышкой часов. Голос ровный.
– Хорошо. Атакуем через четверть часа после начала «собачьей вахты».
У вахтенных на фрегате как раз пройдет первая бдительность, глаза начнут слипаться. Дело началось, а месть и прощение… О них можно подумать после.
Полковник Мэллок перед утренней операцией немного нервничал. Потому и взялся проверять посты. И занятие, и польза для службы, которую нести нужно в оба глаза. Угроза мятежа – не только повод не выпустить испанскую посудину из гавани. Рабов много. Очень много. По сотне на каждого плантатора. По десятку на каждого свободного. Поэтому триста человек гарнизона обязаны смотреть во все глаза и слушать во все уши и – готовиться. Крепкому войску мятежи не опасны. На острове ни гор, ни лесов, побеждает тот, у кого ружья и крепкий строй.
Вот только пикету из трех ополченцев строя не сбить. Даже, если к ним прибавить второй такой же пикет, сержанта-разводящего и полковника, которому не спится. А выстрелы ночью менее надежны, чем удары мачете, которых на острове, славящемся сахаром, хватает на всех.
К сожалению, они раздались, эти выстрелы. Значит – половину людей в порт, помогать «Ковадонге», а сам со второй – на улицы. Отвлекать врага и шуметь.
– Эрин и Испания! Испания и свобода!
И простое:
– Бей, круши!