Бог из машины
Шрифт:
– Но молчал шаман. А мы продолжали насмехаться над глупой женщиной. Зачем она спрашивает, если и так знает: нет повешенному дороги к волчьим богам, вечно ему скитаться между мирами и никогда не увидеть поминальных огней, как не увидел он рассвета в свой последний час – ведь мы выкололи ему глаза!
«Мне было больно», – печально молвил Удэйн.
«Я знаю, сын мой», – отозвалась Шиларджи.
«Но я выдержал, я не проронил ни звука».
«Я горжусь тобой, сынок».
– Тогда отвернулась Сигрейн, и простерла руки, и воззвала к своим богам. Тотчас погасли все огни, но темнота ночная
«Горе мне и горе народу! Не в бою пал мой возлюбленный, не мечом сражен, не копьем пронзен, не в битве повержен! Позорной смертью погиб ты, Удэйн, и нет у тебя наследника, и нет у народа Священного Князя! Брат твой Кинэйд поднимет твое знамя, но не будет ему удачи, падет он, как ты пал, о, Удэйн! Кто станет первым в пламени битвы, Локка? Кто поведет корабли по волнам твоим, Морайг? Кому мне рожать сыновей, Глэнна?»
«Ты ответишь?» – вздрогнул дуб каждым своим листочком.
«Нет», – пропел в кроне ветер, нежно поглаживая тонкими, почти девичьими пальцами потрескавшуюся кору.
Там, где ее коснулся огонь, остались глубокие раны. Но они затянутся, обязательно затянутся.
«Тебе не жаль ее, Мать Змей и моя мать?» – осторожно брызнул искрами костер.
«А тебе, Сын Морайг и мой сын, тебе не жалко единственную женщину, что по-настоящему любила тебя?»
– Тут один из воинов прервал ее, крикнув: к чему рыдать, волчица? Раз тебе некому рожать, рожай мне! И хоть великой дерзостью и бесчестием было обрывать погребальный плач, мы рассмеялись, наперебой предлагая ей одного из нас. А кто-то и вовсе сказал: мы все готовы заменить тебе Удэйна, женщина, хоть поочередно, хоть разом. И тогда повернулась к нам Сигрейн, разорвала на груди одежду и подняла серп. И так сказала она:
«Именами богинь и своей кровью проклинаю вас, клятвопреступники! Слушай меня, змеиный князь, и ты, зрящий незримое, и вы, говорящие с духами земли, воды, огня и ветров! И ты, Локка-Беспощадная, и ты, Морайг-Могучая, и ты, Глэнна, мать яблонь и змей, слушайте и свидетельствуйте!»
«Где ты, сестра моя Дилах?»
«Я здесь. И я все вижу», – отвечала на зов Огненная Сова, свившая себе гнездо прямо в костре.
«Приплыла ли ты, сестра моя Хёла?»
«Я давно здесь и я все слышу», – отозвалась река Лиридона шелестом камыша и кваканьем лягушек.
«Пусть же свершится то, что должно, ибо иного пути нет».
«Почему?» – спросил Удэйн.
«Так решили смертные, дитя мое, – грустно молвила Хёла-Лиридона. – А мы – это вы».
– «Вот многие убили одного, и нет между ними невиновных, и пируют они теперь, и смеются, и кричат, что вместе готовы заменить его! Пусть так и будет: все ответят за одного, как один ответил за всех».
«Свидетельствую! – крикнула Сова-Дилах. – Так будет».
– «Вы, дети Глэнны, дали клятву и нарушили ее. Так не давать вам больше клятв и не будет веры вашим словам!»
«Исполнится!» – подтвердила Хёла.
– «Не обретет наш Князь покоя в посмертии, а вам не обрести его отныне в жизни. Вы, дети этой земли, ее потеряете. И как не ведаю я часа, когда вернется тело моего возлюбленного в мои объятия, так и вам не ведать часа своей смерти! Долог, словно целая жизнь, был его последний день. Так пусть же вся ваша жизнь станет, будто один день, и каждый
И молчала Сизая Шиларджи. Потому что все слова уже были сказаны, и каждое слово было беспощаднее степного пожара, и неподвластнее волн морских, и несокрушимее корней трав.
– «И не будет вам защиты, и не будет спасения ни одному из вас, до тех пор, пока…»
«Замолчи, женщина!» – крикнул князь и подал знак, чтобы ее схватили.
«Они перебили ее, Мать Яблонь! Что же будет теперь?» – вскричал дух Удэйна.
«Они всего лишь смертные, сын сестры моей, – сказала Дилах. – Не суди их строго».
«Они свободные создания и вольны выбирать, какой дорогой идти, сын мой, – молвила Хёла. – Они выбрали длинный и сложный путь. Пусть будет так!»
Шиларджи промолчала.
– И Сигрейн рассмеялась:
«Слишком уж горд ты, змеиный князь!»
Вонзила она серп в собственную грудь и рассекла ее, но продолжала стоять, и все мы видели, как бьется ее сердце, хоть и не бывало такого прежде и не думали мы, что такое возможно. Вырвала она свое сердце из груди и держала в руке, а мы смотрели, как трепещет оно и бьется. И говорят, будто сказала еще Сигрейн: «Один ответит за всех», но сам я того не слышал.
«Плачь, Удэйн, плачь о ней. Лей о ней слезы, как в детстве. Ты же помнишь еще, как всхлипывал над мертвым щенком? – тихо пела Сизая Луна. – Ты же не забыл еще, как рыдал у погребального костра своего единственного друга? Разве эта отважная женщина, которая так и не стала матерью твоих детей, не стоит слез?»
И он плакал и был безутешен.
– А когда упала она замертво, сердце ее выпало из мертвой руки под ноги князю, и тот наступил на него и плюнул на женщину Завоевателя, приказав бросить ее тело собакам, чтобы волчья сука досталась своим сестрам. И мы смеялись, глядя, как стенает ее дух, называя ее безумной, и не понимали ее слов, и не верили им. Но верховный шаман молчал. И пока длилась ночь, пели мы и пировали, празднуя смерть Завоевателя и его женщины.
«А теперь пошли, Удэйн», – сказала Шиларджи.
«Куда?»
«Узнаешь, нетерпеливый Волк», – улыбнулась Змеиная Луна.
И они пошли. Сначала по лестнице из дубовых листьев и веток, поднимаясь над землей все выше и выше, потом сели в челн из ветра и поплыли по серебристым облакам.
«Ты бы хотел быть волком, Удэйн?»
«Конечно. А можно?»
И смеялась Шиларджи. Звонким девичьим смехом. Совершенно так же, как Сигрэйн когда-то.
Грэйн прочитала до конца страницы и остановилась, чтобы отдохнуть. От непривычки к шурианскому горло першило, точно в него песка насыпали.