Бог, которому нужен врач
Шрифт:
Обычно я курил на кухоньке, словно стеснялся делать это рядом с местом смерти. Первое время даже стеснялся курить дома, подумать только, поэтому спускался во двор или выходил на лестничную площадку. Тогда мне это казалось чем-то грязным и неуважительным по отношению к его памяти. Теперь я просто сижу на кухне, каждый раз продлевая срок своего ухода отсюда еще на десять минут, и в итоге провожу там по несколько часов. Боюсь, ведь мне кажется, что там я обнаружу его труп, труп, который уже давно похоронили. Труп, так похожий на меня, родной труп.
Странно,
Проходит минута, прицепившись за хвост, следом идет вторая, третья. Череда временных отрезков проносится, разрезая мое тело, вспарывая грудную клетку. Время течет сквозь меня, как ртутная река под звездным небом и, если не смотреть на часы, будет казаться, что вместо пары минут прошли тысячелетия, или наоборот.
За окном есть только стена и никакой динамики, движения, теней – ни одного признака жизни, только холодная толща бетона и камня. Каково это смотреть на мертвый камень и умирать там, на полу?
Я сижу так, пока в глазах не начинает мерцать, постепенно разрыв между всполохами света становится длиннее, и остается сплошная темнота. Голова стекает на стол, разбивается, словно куриное яйцо, которое уронила нерадивая служанка. Из головы вылупляется сознание и птицей вылетает из поломанной клетки, она поет, она поет грустную песню по утраченному и забытому, песню о полевом ветре, пропитанном запахом тысячи трав, и о бездонном небе. Птица вылетает на улицу, где гуляет лютый холод, не очень похожий на раннюю осень, скорее на крепкую зиму. Если повернуть от дома во дворы, то можно пролететь мимо разбитых окон и сколотого асфальта, мимо исписанных граффити стен и сгнивших сараев и гаражей. Раньше, помнится, в этих гаражах обитали гопники, наркоманы и скинхеды, но и этих достойных людей снесло ударами времени, напрочь лишив мир живой крови и поступи тяжелых ботинок.
Птица садится на подоконник музея. Если заглянуть в окно, кажется, что это Русский Музей, по которому гуляет оставленная одинокая девочка.
И взгляд этой девочки был до боли похож на взгляд с икон. На все взгляды с икон разом.
Как будто ее видел только я.
А она не видела ничего.
Или она видела все.
Музей теряется, исчезает город, птица обращается в человека.
Сознание прогуливалось по поверхности ушедшего за горизонт солнца, то и дело забредая в темные подворотни.
На пустой улице, почти не освещенной, мрачной и по-осеннему грузной, было сумрачно. Только в конце, рядом с розовым пятиэтажным домом, очевидно сделанным как гостиница для ямщиков, блекло горел фонарь. Свет был только в нескольких окнах, но в целом создавалось ощущение скользящего опустошения и покинутости. Пройдя по улице, я должен был оказаться на том месте, где ее пересекает проспект, а на перекрестке ожидал обнаружить уже другой дом – грандиозный, красный, с сохранившимися витражами и оставшийся здесь со времен какого-то дальнего члена царской фамилии. Но очутившись на перекрестке, обнаружил лишь пустырь с пожухлой травой и кучкой мусора на месте прекрасного
На проспекте, к своему удивлению, я также не застал ни людей, ни машин, ни животных. Даже уличные птицы, которые в отсутствие прочих обитателей должны были наводнить помойки, исчезли. Окна не горели, свет исходил только от фонарей, создавая тянущее ощущение тоски.
«Дела», – пробежало юркой мышью в голове, и сразу в душу забрался цинковый страх, то ли от самой этой мысли, то ли от факта, который она фиксировала. Я прошел чуть дальше по проспекту, заглядывая во дворы и окна, но не обнаружил никаких следов жизни. Ускорив шаг, почти перейдя на бег, я думал только о том, чтобы поскорее прибежать домой.
Но спустившись ниже главного проспекта на пару кварталов, остановился.
Я вмерз в землю, подобно забытой в зимнем грунте лопате.
По каналу двигался дом. Дом был небольшой, самостоятельная пристройка к старому домику на окраине, но она двигалась по каналу, словно корабль. В каждом движении, если будет позволительно так сказать, этого здания виделись знакомые черты, пока, к своему ужасу, я не понял, что это до боли напоминает движения кита.
Пристройка покачивалась на воде, опускаясь то вниз, то вверх, подергивалась, шевелилась, словно стараясь повторить движения самого крупного млекопитающего. Не знаю, сколько можно было стоять и смотреть на это недоразумение, но сзади что-то громыхнуло.
Я медленно повернул голову.
По улице, подобно лягушке, прыгал дом. Следом за ним прополз другой, потом проскочил следующий.
Бродили дома. Они бегали и приседали, уподобляясь диким обезьянам, вставали на дыбы, словно ретивые кони, и готовились к прыжку, уподобляясь диким котам.
Дома ожили, весь город в момент превратился в кишащее жизнью каменное нечто. Каждое движение сопровождалось раскатистым грохотом, словно в двадцати метрах от тебя сталкивались грозовые тучи.
И я побежал.
А вокруг гремели графские и купеческие постройки.
Ревели доходные дома. Скакали пристройки и бывшие здания манежей.
Гарцевали замки и катались по земле дворцы.
Я несся, стараясь не попасться под тяжелый шаг оживших созданий.
Сердце бешено колотилось, в одно мгновение на лице выступил пот. Губы непроизвольно нашептывали молитву, кажется, это была Иисусова молитва, а сзади грохотали шаги старинных домов.
«Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй мя грешного».
Отдавало в голове.
«Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй мя грешного».
Сливалось с моим пульсом, становилось моим сознанием, врастало в меня, пуская корни в самую суть.
«Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй мя грешного».
Было решительно неясно куда бежать, дома, словно пьяные, шатались, гуляли строения и прыгали пристройки. Улицы перемешались, слились воедино, фонари пролетали стаями птиц над головами, а я просто бежал, чтобы не попасть под тяжелую поступь, бежал куда мог.