Бог в стране варваров

Диб Мухаммед

Зинуба, не спуская глаз с мерцающих угольев, семь раз провела сжатой в кулак рукой вокруг печи. Потом то же самое в обратную сторону. После этого замогильным, чужим голосом заговорила:

— Соблаговоли выслушать меня, Аллах! Я, Камаль, абд-эль-Камаль, сын Селама, абд-эс-Селам, из семени Ваэдов, да не остановится на мне дурной глаз, да стану я привитой плодоносной ветвью.

После семи новых витков она стала выписывать круги в противоположном направлении. Всего она сделала семь раз по семь оборотов. Потом бросила в огонь то, что зажимала в кулаке; послышался сначала треск, затем резкое шипенье.

И Зинуба произнесла:

— Я бросила не соль, а глаз. Бросила в пламя, да поглотит огонь все зло.

Потом она поднесла к лицу один за другим пальцы руки, до той минуты сжатой в кулак, и, невнятно бормоча, притронулась к каждой фаланге большим пальцем. Скоро ее голос стал четче, слова заклинания яснее:

— Если зло

исходит от твоей матери, соскочит оно с твоего языка; если от соседа — покинет твой дом; если от отца — перейдет к твоему врагу; если от сестры — выйдет из твоего колена; если от тетки — перейдет к соседке.

Резко оттолкнув печь, Зинуба придвинула к себе две миски, смочила указательный и маленький пальцы левой руки в масле и, стряхнув его в воду, сказала:

— Делаю это во имя Джебраила, Микаила, Исрафила и Азраила. Как рассеиваются и исчезают в воде эти капли, так же рассеиваются и исчезают страдания, невзгоды, порожденные дурным глазом, и освободится от них Камаль, абд-эль-Камаль, сын Селама, абд-эс-Селам из семени Ваэдов.

После этого она засунула правую руку в печь, вынула, зажав между пальцами, большие раскаленные уголья и погрузила в воду, над которой ворожила.

И сказала:

— Да благословит тебя Аллах!

Потом кивнула на миску с водой и головешки:

— На улицу.

От такого приказания служанку даже оторопь взяла. Она была не в состоянии ни шевельнуться, ни протянуть к плошке руку. Тупой ужас отпустил Хейрию лишь после грубого окрика тети Садии:

— Слышишь, что тебе говорят?

Нетвердой походкой Хейрия подошла к заклинательнице, усилием воли заставила себя нагнуться, взяла посудину и понесла во двор, держа как можно дальше от себя.

Мадам Ваэд смекнула, что с ворожбой покончено. Ее горло словно сдавило тисками, она была не способна даже слово вымолвить.

2

Несколько дней Камаль Ваэд не мог свыкнуться с новостью, которую узнал от тети Садии, чистосердечно, правдиво, в этом Камаль не сомневался, поведавшей ему о посреднике, что доставлял предназначенную для его матери манну небесную. В этот раз меньше, чем когда-либо, у него были основания не доверять словам тетки. Увы, все, конечно, так и происходило, как она говорит. То, что сама она замешана в эту историю, ничего не значило, было не суть важно. Но положение менялось, если в дело оказывался вовлечен такой человек, как Си-Азалла. Первый слабый просвет замаячил впереди, внося хоть какую-то ясность в то, что он вполне мог счесть заговором. Нельзя сказать, будто в глубине души он не ожидал в один прекрасный день столкнуться с неприятностями или, хуже того, с людской низостью. Но предчувствовать — одно, а ткнуться носом — другое, и эту разницу ему еще предстояло испытать на собственной шкуре. Предстояло теперь. Никакие уловки, лазейки уже не помогут, он не мог больше укрываться за щитом почти искреннего неведения.

Но какое-то мгновение Камаль все же колебался, не закрыть ли глаза на случившееся. Может, лучше взять и на все наплевать? Это ему не стоило бы никаких дополнительных усилий. Все вокруг, в том числе и самые близкие, самые дорогие люди, как ему казалось, одобрили бы такой его поступок, да уже и одобрили, молчаливо выражая ему признательность, как если бы Камаль его уже совершил. Не списывает ли общество все долги по отношению к себе тому из своих членов, кто достиг успеха? Долги Камаля оно, по-видимому, предало забвению. Он занимал подобающую должность, что подводило черту под всяким препирательством на этот счет.

Порыв, заставивший Камаля вопреки здравому смыслу и вопреки его же воле в следующее воскресенье отправиться к Си-Азалле, ему самому представлялся непостижимым. Но такие соображения его уже не останавливали; от результатов поисков, на которые он пустился, словно бы зависела его судьба. Но какого ответа он ждал? Над этим Камаль не задумывался. Как и над тем, что подстегивало его поступать именно так. Получалось, что толкал его к действию тот же неясный, но настойчивый голос, который других принуждал к молчанию. Прислушиваться только к нему. Значит, Си-Азалла! Человек, осыпавший его мать деньгами! Шутка из ряда вон. Хотя почему, собственно, и не Си-Азалла? Вот только откуда несчастный мог раздобыть такие суммы и на протяжении стольких лет, когда он сам еле сводил концы с концами, не в последнюю очередь завися от мелких подачек доброхотов. Камаль знал это лучше любого другого в городе: Си-Азалла, неисправимый в своей тяге к беспорядочной жизни, числился среди самых старых по времени приятелей Камаля, с которыми он водил дружбу до сих пор. Камаль познакомился с ним еще мальчишкой, учась в лицее, а ведь Си-Азалла в те годы был уже мужчиной; дружба при такой разнице в годах — вещь необычная, но и не такая редкая. Камаль точно не знал возраста Си-Азаллы — тогда он думал, что тому лет тридцать, то есть в два раза больше,

чем Камалю. Он лучше многих мог судить о бедности Си-Азаллы еще и потому, что теперь сам иногда ссужал его деньгами. Но что в свое время свело их вместе? Несомненно, общее пристрастие к книгам. Несмотря на хроническое безденежье, Си-Азалле удалось (как он только исхитрился?) обзавестись уникальной в своем роде библиотекой французских и арабских изданий. Говорить по-французски он не умел, хотя и читал; выучился же читать Си-Азалла исключительно благодаря настойчивой усердной работе с книгами, которые он с такой любовью собирал, — ведь он никогда не ходил во французскую школу. Поэтому, кстати, он почти и не вмешивался в разговоры, которые велись на этом языке.

Они встречались, спорили, обменивались книгами, и между ними наметилась духовная близость, которая быстро переросла в дружбу. Ее окончательно сцементировало их общее увлечение славной историей их города. И потом, сыграло роль — почему бы и нет? — и сознание того, что оба они — выходцы из семей, бывших некогда в числе знатнейших. С каким удовольствием они перебирали в памяти прошлое, как свое собственное, так и прошлое их древней столицы.

Людей своеобразных, чудаков в городе хватало — к таким принадлежал и Си-Азалла. Скажем сразу, это выходило ему боком. Эти люди словно нарочно были созданы — так все считали и считают, — чтобы служить мишенью для остряков, в которых никогда не бывает недостатка. Или, в лучшем случае, чтобы развлекать окружающих забавными выходками. Но Камаль с детских лет упорно вырабатывал в себе самобытные черты и потому тем, кто ими обладал, воздавал справедливость, в которой им отказывали другие. Более того, заставлял и других следовать своему примеру. По крайней мере некоторых. Так поступал он и в те давние дни, чем заметно способствовал укреплению связей, уже соединявших его — тогда еще мальчика — с Си-Азаллой.

Когда Камаль возвратился после учебы, текущие события его интересовали больше, чем прошлое, но и о них Си-Азалла поведал ему много такого, чего Камаль и не надеялся узнать. Не будь Си-Азаллы, Камаль до этих вещей никогда бы не докопался. Этот чудак обнаруживал такое глубокое знание всего происходящего, всех повседневных событий, что подобную информированность можно было счесть чрезмерной, проявляй Си-Азалла хоть какую-нибудь корысть. Он находился в курсе всех событий, знал, как у кого обстоят дела, причем знал не только внешнюю, доступную многим сторону, но и подоплеку этих дел в их сложном переплетении, приводящем к неожиданным для непосвященных результатам. Никому бы это не пришло в голову при виде длинного, как жердь, Си-Азаллы в доходящей до пят рубахе из тонкого сукна, свисающей летом и зимой с его угловатых плеч. Или при виде его маленького лица, по-детски забавное выражение которого парадоксальным образом сочеталось с чертами сложившегося, серьезного человека. Внешность Си-Азаллы, не позволяющая определить его возраст, поразила Камаля еще много лет назад, при первом их знакомстве. С тех пор в короткой, плохо ухоженной бороде его приятеля не появилось ни единого седого волоска. На голове Си-Азаллы красовалась мягкая, пушистая феска, какие теперь не носят. Но тому, кто уловит проницательный взор Си-Азаллы и заметит, как сдержанно ведет себя этот человек, умеющий, несмотря на кажущуюся рассеянность, с жадностью впитывать в себя услышанное, может в какой-то степени открыться и другая, скрытая сторона его натуры.

Никогда никто так не потакал своим причудам, не жил для собственного удовольствия, не глядел на все столь независимо. Ему было далеко за сорок, он был женат, имел детей и при этом ничего не делал, если под ничегонеделанием подразумевать прогулки, чтение, встречи с самыми разными людьми. Он всех знал, обсуждал все дела, справлялся о самых незначительных событиях, следил за их перипетиями. И все это развлечения ради, исключительно развлечения ради. Отрицая необходимость посвящать себя определенной профессии, а значит, вынуждать себя в поте лица зарабатывать на хлеб, он не стремился — тут надо отдать ему должное — извлечь выгоду из своих хлопот, сделок, подчас крупных, в которые он оказывался втянутым как раз благодаря своей осведомленности. Нет, он не наживался, помогая другим, и чаще всего даже не подавал вида и не признавал, что тот или иной пользуется его услугами. Лишь изредка в оплату за оказанные услуги он принимал кое-какие подарки или незначительные денежные суммы — книги его соотечественники подносить еще не научились, — несоизмеримые с важностью оказанной услуги. И даже от этого, чисто символического, вознаграждения он зачастую умудрялся увильнуть. К счастью для Си-Азаллы и его домашних, его старший сын, шестнадцатилетний парень, серьезный и предприимчивый, уже работал и кормил всю семью. При случае он снабжал отца карманными деньгами. Им не надо было платить за квартиру, в тихом квартале старого города им принадлежал прелестный дом — последнее, что осталось от обширных владений, промотать которые недавние предки Си-Азаллы сочли за дело чести.