Бог в стране варваров
Шрифт:
Камаль не мог справиться с волнением, когда увидел, что мать все поняла. На какое-то мгновение он готов был поверить, будто пришел сюда не объясниться с матерью или осудить ее, а лишь удостовериться в своей проницательности. Но боль достигла наивысшей точки, когда мадам Ваэд вымолвила, словно в утешение:
— Ты убедишься — это была помощь. И ничего больше.
Мысли матери были отражением его собственных. «Она подумала о том же. Это уже кое-что. Даже если мы и не решимся облачить все в надлежащие слова». Она отвечала
Ее последняя фраза была тем более удивительна — и прежде всего своей смелостью, — что произнесла она ее спокойно, отнюдь не для самооправдания, ограничиваясь упоминанием самого факта и той пользы, которая из него проистекала. «Мать, как всегда, неподражаема!»
Камаль все еще стоял у дверей, и сама его поза, которую он, впрочем, так и не изменил, как бы говорила, несмотря на их растущее взаимопонимание, о полном крахе, провале его упрямой попытки сблизить их позиции. Оба хранили молчание.
— Благодари лучше бога.
— За что?
Теперь-то она куда клонит?
— За то, что он предоставил тебе такую возможность.
До него все еще не доходил смысл ее слов.
— Возможность?
— Конечно.
— Нет, поразительно.
— Что поразительно?
— Я же о другом спрашиваю.
— О чем же?
— Какая твоя, слышишь, твоя роль в этом деле?
Душа криком кричала от отчаяния, так ему хотелось добраться до самой сути. Впервые другой человек напоминал Камалю местность одновременно знакомую и незнакомую, которая и отталкивает, и влечет. «Любит она меня? Или ненавидит?» Камаль не мог связно объяснить себе, почему он так терзается, ведь теперь уже было поздно задаваться подобными вопросами.
— Я поступила так, как должна была поступить мать.
Лучше нельзя было и ответить. Горькое чувство испытал Камаль, но и радостное.
— Замечательное оправдание, когда творишь зло. Особенно если ничего нельзя изменить.
Мадам Ваэд посмотрела на Камаля, и некое подобие улыбки заиграло на ее губах.
— Да, дело уже не поправить.
Готовый к любому безрассудству, Камаль упрямо не желал уступать, хотя чувствовал себя обезоруженным и нерешительно топтался на месте. Мать умолкла, словно давая понять, что очередь теперь за Камалем. Но и он молчал, не в силах побороть в себе смущение от столь щекотливой темы. Тишину просторной гостиной нарушал только шум текущей из бассейна воды.
— Ну что ж, ты прекрасно сделала. Выполнила свой долг. Не остановилась на полпути. Так что переиграть, изменить ничего нельзя.
Камаль никак не мог одолеть чувство неловкости, и это не укрылось от мадам Ваэд, которая хладнокровно наблюдала, как он барахтается, силясь отмежеваться от своих же слов.
— Нельзя нам всю жизнь ломать комедию.
Мадам Ваэд ответила не сразу. Со свойственной
— Ты уверен? До сих пор тебя это, кажется, мало трогало.
— Возможно, — признал Камаль. — Но это не причина, чтобы закрывать глаза и дальше.
Ему становилось все страшнее — теперь он жалел, что затеял этот спор, лучше бы уж все по-прежнему шло своим чередом, или, если объяснения было не избежать, следовало перенести его на потом. Боялся же Камаль не того, что ему суждено было узнать, он боялся себя. Даже самый образ мадам Ваэд как бы расплывался среди замкнувшихся в торжественном молчании привычных предметов, окружавших Камаля.
Она сказала:
— Понятия не имею, слышишь, понятия не имею, откуда эти деньги, кто их присылал.
Камаль густо покраснел. Его душил гнев.
— Как у тебя язык поворачивается?
— Выходит, ты не знал? Да брось!
Он с трудом нашел в себе силы ответить на столь чудовищный, как ему казалось, вопрос:
— О чем не знал?
— О том, что я и не догадывалась, откуда свалились эти деньги.
Острая жалость к матери пуще прежнего заговорила в Камале. Неужели она сама не понимает, что, столь бессовестно упорствуя, она еще хуже обостряет ситуацию?
— Этого не может быть.
— Что же тут странного?
Она стояла на своем. Однако под конец, заколебавшись, примирительно бросила:
— Я думала, ты знал.
Камаля бесили ее уловки, способность уклоняться от ответа. На ее слова нельзя было полагаться. Она вела себя так, словно хотела задурить ему голову, замести следы, и сама же отдалялась от своей цели. Он готов был уступить, не доводить дело до развязки. Сейчас он уже не желал выслушивать признаний, каких бы то ни было.
— Допустим, на минуту допустим — а это еще надо будет доказать, — что какому-то незнакомцу приспичило выказать свою щедрость, но и тогда, черт побери, почему он остановился на мне?
Мадам Ваэд удивленно подняла глаза.
— Мы должны радоваться, что выбор пал на тебя.
— Как мы можем радоваться, не ведая даже о его намерениях? И это если ты от меня ничего не скрываешь.
— Бог с ними, с намерениями, я думала лишь о твоей пользе.
— Хочешь сказать, сама не знаешь, что натворила?
Они посмотрели в глаза друг другу. Со всей очевидностью Камаль понял, что осмелился бросить вызов тупой неизбежности.
— Ну почему же, — возразила мадам Ваэд, — я старалась, чтобы тебе было хорошо.
— Самое большое зло делается из благих побуждений.
— Почему вдова должна отказываться, когда одаряют ее сына?
— Тем более что у тебя были все основания принять этот подарок.
— Вероятно, прежде чем дерзнуть осудить мать, ты, подобно всем эгоистам, уверил себя, будто твоя совесть чиста?